Димитр Вылев - Жарынь

Порча прихватила и Куцое Трепло, и Сивого Йорги. Трепло пять дней в неделю разъезжал на мотоцикле по югу, чинил старые лопаты и грабли. Он пристрастился к футболу и по субботам и воскресеньям, принаряженный, с пачкой денег в кармане и петухом в корзине, отправлялся в соседнее село или город на матч. Люди к нему привыкли, им чего-то не хватало, если Трепло за десять минут до матча не размахивал петухом и банкнотами, которые предназначались победителю. Он превратился в какой-то обязательный топографический знак, изрыгающий проклятия и восторги. Он стоял взлохмаченный, с пеной у рта и, невзирая на жару и на слякоть, орал, изнывая под лучами солнца и увязая в лужах возле стадионов и площадок. На субботу и воскресенье мотоцикл запирали под замок: он, мол, не имеет права пользоваться машиной во внерабочее время. Автобусы, проезжавшие через Яницу, не всегда были попутными, и Трепло ковылял пешком, порой поспевая на стадион к концу матча. Он утолял свою блажь денежными подношениями и петухом, которого тут же варил и съедал с победителями. Сивый Йорги, который вдруг начал наряжаться и его стали звать франтом, отыскал-таки свадебный наряд своей жены. Оказывается, он был надет на бабу, выставленную под стеклом в особом зале в центре Елхово. По дороге из Сливена Йорги заезжал к своей покойной супруге в Елхово — поплачет и возвращается в Яницу. А потом с нетерпением ждет следующего воскресного дня. Но ему запретили пользоваться автобусом, который развозил шахтеров по округе. Старичка Оклова обвинили в клевете: не было ни «желтой лихорадки», ни покойной супруги в Елхово, ни Куцого Трепла, ни Йорги-франта, ни Таралинго, дедка сам все это выдумал, чтобы опозорить Яницу. Оскорблен был и тракторист Ивайло. В прошлом году на Николин день Ивайло, верный отцовскому завету, нажарил три противня соленой рыбы с пшеничной кутьей. Пришло множество гостей, среди них были Костелов, Танасков и Брукс. Наевшись, они заявили, что нутром чуют: рыба краденая, — и тут же, при гостях, оштрафовали хозяина.

Не миновала беда и глухонемого Таралинго. Племянница бабки Карталки говорила, что видела раз весной на рассвете, как глухонемой на жеребце скакал через Зеленый холм в долину. Жеребец, задрав голову, понесся между деревьями. Марин Костелов и Гачо Танасков верхом на мотоциклах спустились к подножию холма и разъехались в разные стороны. Костелов гонял машину у подножия, а Гачо вдоль реки. То один, то другой прокатывал за спиной у жеребца. Деревья с набухшими почками бежали мимо, как выстроенные в каре солдаты. Таралинго не слышал ни гула моторов, ни хихиканья Костелова и Танаскова, но знал, что за ним гоняются. Одной рукой он сжимал поводья, а в другой держал свое ружьишко. Коленями понукал жеребца и не упускал из виду каменный склон над Ерусалимским. Склон подскакивал, и о его каменный горб разбивалось солнце. Глухонемой надеялся, что сможет раствориться в этом свете, и ни Костелов, ни Танасков его не найдут. Он боялся, как бы ему не преградили путь, и время от времени менял направление.

Костелов, Танасков, Брукс, Асаров, Перо и Марчев частенько подтрунивали над глухонемым. Но он не понимал их шуток. Не было больше в правлении Милки, Керанова, Маджурина, Ивайло; Таралинго первым встревожился, как мышь перед потопом или пожаром. Кое-кто видел, как он утром, пригнувшись к седлу, возвращается в село, а вечером, сломленный, едет в долину. Асаров, Перо и Марчев, нагружая в сумерках персики на машины, приставали к глухонемому. Взяв у него ружье, они заряжали его настоящими патронами и били ворон и сорок. Мертвые птицы падали на землю под деревьями. Потом, перезарядив ружье холостыми патронами, возвращали его Таралинго. Тот целился им в грудь и спускал курок. Перо Свечка изображал смерть просто: тащился на боку пять-шесть метров и, устремив голодный взгляд на плоды, затихал. Асаров вспоминал смерть баштанника и брякался ничком на землю. Марчев, не видавший в своей жизни ни одного убийства, погибал вовсе ненатурально, как неопытный актер. Потом глухонемой видел, что Асаров, Перо и Марчев живы-здоровы, и изумлялся.

Он мчался карьером. Воздушная струя била ему в грудь, по запаху свежей земли он ощущал, как она убегает назад и затихает за спиной коня. Он улавливал рьяный бег машин по запаху бензина. Они казались ему стрелами, пущенными вослед жеребцу из лука. Костелов и Танасков видели, как круп колышется в растущей тревоге. Из-под подков вылетали искры, они гасли и вспыхивали снова, и по этой смене темноты и света, которая происходила все реже, Костелов и Гачо Танасков поняли, что жеребец устал. Гачо, стоило выехать к самой реке, видел жеребца и всадника, разлинованных стволами. На просеке же и человек, и конь выступали во весь рост. Костелов от подножия холма видел сквозь гущи веток только уши коня да синюю фуражку глухонемого. Вот ездок и жеребец открылись целиком, но красный конь и синяя фуражка Таралинго тут же растворились в предвечернем сумраке, окутавшем долину, одни только пуговицы на куртке да металлические части упряжи таинственно поблескивали.

Таралинго не удалось скрыться. Не успел он направить коня к обрыву, как два мотоцикла перегородили дорогу коню. Жеребец с трудом оборвал галоп, два-три метра протащился на задних ногах. Костелов и Танасков выключили моторы и загоготали. Таралинго слез, пустил коня и швырнул ружье наземь. Потом сел на ком земли, уставив колени в небо. Жеребец насторожил уши, подошел к глухонемому и понюхал его лицо. Тот молчал, и Костелов с Танасковым перестали смеяться. Гачо сказал Костелову, что, мол, не стоит глумиться, нашли над кем. Костелов поднял ружье и протянул его глухонемому. Таралинго глянул на них с печальной гордостью нечестно побежденного человека и стал кататься по земле. Костелов и Танасков стали беспомощно озираться. Гачо Танасков подошел к глухонемому и сказал:

— Таралинго, успокойся! Мы пошутили.

Таралинго прочитал на его губах ласку; эта фамильярность еще больше его обидела, и он не встал с земли. Костелов и Танасков удалились стыдливо, так ходят те, кто в гневе поднял руку на невинного ребенка. Глухонемой встал, не взглянул ни на ружье, ни на жеребца и скорым шагом направился к склону. Костелов и Танасков подняли ружье и погнали коня перед мотоциклами. Таралинго пропал за скалами.

Еще долго над камнями, озаренными закатными лучами солнца, витало его отрывистое мычание, похожее на голос косули.

Милка пригляделась к сумраку кабинета и увидела в освещенном кругу Андона. Он сидел за длинным столом, покрытым зеленым бархатом, в белой рубахе, лицом к двери, спиной к окнам. Увидев ее, он отвернулся, словно у него иссякла вера в то, что она придет, или он потерял терпение. Потом склонил лицо к рукам, смирно лежащим на бархате. Ее удивило, что в его больших цепких глазах светилась гордость. Словно не он, а кто другой унизил своих односельчан. Когда-то, перелистывая альбом с его фотографиями, она заметила, что лицо у него на каждом снимке разное, будто разные люди позировали перед фотоаппаратом. Но в глазах неизменно светилось ожесточение. Сейчас у него был гордый вид человека, который нашел спасение для людей. «Мамочки, он же себя героем считает!» — подумала Милка.