Димитр Вылев - Жарынь

Предзакатное солнце ребром стояло в окнах кабинета. Свет рассеивался, изнутри казалось, что скоро начнет смеркаться. Милка подступила к столу, думая, что он сердится за опоздание. Ее не беспокоило, что она задела его, но чувствовать себя виноватой не хотелось — это мешало бы ей ненавидеть его. Кехайов вяло протянул руку. Она встала боком к нему, и вечерний свет за его спиной вызвал в памяти весенний дождь на лугу с кустами шиповника. «Нет, нет!» Она почувствовала, что ее ненависть дождевыми каплями уходит в землю, в траву. Она не понимала, что это в ней говорит женская сердобольность, некогда израсходованная на этого человека. Он хотел было обнять ее, но тут же убрал руку, как делал это при встрече с людьми, готовыми ответить на ласку оскорблением. Но теперь он сделал это не из боязни обиды, а нарочно: не хотел выдать свою любовь. Но Милка не поняла его чувств и села с вновь всколыхнувшейся неприязнью. Он самодовольно откинулся на спинку стула, надев маску строгости. Милка неловко вынула из сумки зеркальце и стала оправлять ладонью волосы. Андон усмехнулся в стеклянную перегородку ее беспомощной женской изобретательности. Милка убрала зеркало. Андон сидел перед ней холодный, полный начальнического высокомерия, которое всегда расстраивало ее. Только презрение помогло ей сохранить самообладание.

— Уходи! Я не хочу, чтобы сегодня вечером ты был в селе! — сказала она, изумляясь, что в голосе ее нет властности.

Андон вынул карманные часы на цепочке и подумал, что через полчаса стемнеет. «Только бы выдержать», — подумал он.

— Прошу тебя, — его голос прозвучал сухо, как стук швейной машинки, — вернись в город!

— А если я тебя не послушаюсь?

— Я очень тебя прошу!

— Мне ничего не стоит тебя заставить, — сказала Милка.

— Я знаю, что подчинен тебе.

Милка поняла как легко ей было бы воспользоваться своей властью, и сколь бесполезно будет все, если она, избежав риска, не тратя усилий воли, превратится в простую пружину канцелярского механизма. Стоит только, подумала она, оставить свои права представителя власти без надзора разума и сердца, как от этого пострадают и злаки, и плевелы. Ничто не уничтожает справедливость с такой беспощадностью, как сама справедливость, обманывающая себя.

— Как же ты меня прогонишь? Кулаками? — спросила она.

— Ради твоего же добра прошу, — сказал он, сверкнув двумя рядами крепких зубов.

— Врешь, ты боишься.

— За тебя, — сказал он. — Не суй головы под зубья шестеренки.

— Это ты шестеренка?

— Может быть.

— И ты сомнешь меня?

— Если не подчинишься.

— Ты меня ненавидишь, — сказала она.

— Нет, я предпочитаю, чтобы другой стал козлом отпущения, — сказал Кехайов. — Не думай, что я тебе мщу.

— Я тоже не мщу. И не боюсь. Было бы страшно, если бы не было преград.

— Ты не знаешь меры, — не унимался Кехайов. — Собираешься спасти сад, заставив народ низко обрезать ветви. С тобой тут же согласятся, от радости начнут кидать шапки в потолок. А ты не задавала себе вопроса, почему до меня никто не пробовал подрезать крону низко? Это же элементарная мысль. Большего ума не требуется. Но кто тебя станет слушать? Ты думаешь: «Виноват Андон Кехайов, предадим его позору и — готово». Просто ли есть жареных куропаток?

— Утром мне казалось, что просто.

— Балованное дитя видно сразу. Если бы ты хоть раз пострадала, обожглась на молоке, то не только на воду — на тыкву на плетне стала бы дуть.

— Я знаю, что будет трудно.

— Ты говоришь — трудно? Невозможно. Низкая обрезка спасет сад, он худо-бедно поскрипит, пока дадут плод новые саженцы. Но урожайность уменьшится, доходы понизятся. Придется ударить людей по карману. А они позволят?

— Не пугай меня, я не ребенок.

— Не упорствуй, — сказал Кехайов. — Приезжай весной. Я придумал…

— Что?

— Секрет. Если получится, расскажу. У меня есть вариант спасения.

— А если не получится?

— Тогда посмотрим. А ты опирайся на вариант, который тебе дал окружной комитет.

— Заем? Это не решение, а рекомендация. Я не обязана ее выполнять.

— И сделаешь промах.

— Если каждый будет опустошать землю, государство денег не напасется. Долги надо платить. Я знаю, что несколько миллионов заткнут дыру. Но я бы презирала себя всю жизнь, если бы согласилась на это. Легкие победы гибельны.

— Я буду против тебя, — машинально сказал он. Он сидел все так же неподвижно, как пень. Два близких окна уже застилала тень. День спускался с высоты через крайнее окно и стекал за спиной Андона в противоположный угол кабинета. Милка, огорченная тем, что Андон не раздосадован и не испуган, смерила его проницательным взглядом: ей хотелось понять, сохранилась ли в его сердце искра человечности. Глянула на его руки, лежащие на бархате. Правая покоилась бездушно, как топорище, левая — простреленная — вздрагивала. Милка впилась глазами в пострадавшую кисть.

— Я тебя разоблачу, — сказала Милка. — Нечего и говорить, что ты меня огорчил.

— Люди все знают, — отозвался он.

— Все?

Он помедлил с ответом, чувствуя, что левая рука тяжелеет. Серая тень подковой ограждала свет в противоположном углу. Андону захотелось убрать левую руку под стол, но он постеснялся, и ладонь осталась лежать на бархате. Он весь подобрался, как перед прыжком в пропасть.

— Наши личные переживания никого не интересуют, — промолвил Андон.

— Я тебя любила, — сказала она.

Он бросил на нее пустой взгляд и увидел, что в ее глазах скапливается презрение.

До встречи с Андоном Кехайовым в то памятное утро под вязами она переболела двумя любовными увлечениями, переболела легко, как краснухой. В последнем классе гимназии ее сердце пленил один неудачливый ученик, худой, с голодными глазами и редкими, как молодой латук, усиками. Он жил в сыром подвале на окраине города, носил одежду явно с чужого плеча — то короткую, то чересчур длинную — подарки матерей умерших гимназистов. Он утверждал себя единственно доступным способом — гордым презрением к миру. Милка тайком совала ему в портфель завтраки, носки, свитера и рубахи. По ночам терзалась бесплотной тоской пробуждающейся женщины, гимназист мерещился ей то больным, то с ножевой раной, а она самоотверженно спасала его. Он узнал об этом и, чувствуя, что его гордость ущемлена, что он теряет почву под ногами, высмеял свою покровительницу перед всем классом. Потом, в академии, она встретила студента, который добывал свой хлеб вечерней работой в ресторане. Низенький, с круглым лицом, пропитанным жирными парами, студент демонстрировал перед однокурсниками превосходство человека, который сам зарабатывает себе на жизнь. Милка получала повышенную стипендию и тайно посылала студенту деньги по почте. Ему удалось выяснить, кто это делает, и он, озлившись, что она лишает его единственного козыря, ответил на ее привязанность пренебрежением и принялся рассказывать направо и налево, что Милка Куличева неполноценна как женщина, что она аферистка, которая хочет подкупить его ухаживаниями и деньгами. Позже она без боли вспоминала свои полудетские увлечения, порой ей казалось, что она вовсе не была влюблена, порой же думалось, что любовь была настоящая, но люди были не те, что настоящего человека она нашла в Кехайове. Он три года позволял ей любить себя, они расстались, но она не переставала его любить — считала, что не найдет другого такого, кто мог бы безропотно выносить ее обожание.