Димитр Вылев - Жарынь

Кехайов опустил глаза на угол воротника своей рубахи. Он тяжело вздохнул — в голове еще не выкристаллизовалась мысль о спасении. Начальство за столом зашевелилось, Андон пересек сноп света, льющегося со Светиилийских холмов, вышел на трибуну и в темноте начал говорить против Керанова. Он слышал свой голос, чужой и враждебный, ему даже чудилось, что он видит, как голос этот хищно кружит по залу, будто летучая мышь, что вылетела ночью искать добычи. Время от времени он отрывал взгляд от воротника, и в открытые щели глаз вместе с отблесками холмов врывалась испуганная тишина зала. Он старался не ранить Николу Керанова упреками. Верно, Керанов недоглядел, был слишком восторжен, не предусмотрел, что завтра тоже будут у людей горести и что они нам не простят, если мы сегодня съедим все свое счастье… Андон слышал, как в зале возник ропот, он вцепился пальцами в трибуну и скользнул взглядом по лицам сидящих в зале. Заметил следы страха и удивился: «Чего они боятся?» Он начал разматывать нить этого страха и увидел телеги, запряженные волами; тощую скотину; сап и глисты; свинку, дифтерит, тиф, краснуху, лихорадку, — все эти болезни лечили, нагретыми горшками, раскаленными мотыгами да бабкиной ворожбой; драки за межи и дворы; грязные улицы, глинобитные дома, мазанные желтой и красной глиной, комнаты без потолков, с двумя рядами потрескавшихся балок; кладовки, провонявшие прогорклым жиром; кувшины с водой, налитой две недели назад, ржаной хлеб недельной давности…

Андон Кехайов разгадал думы сельчан:

— Чего нам бояться? Какого зла? Никто не может нас уволить. Кто из вас видел уволенного сеятеля, пахаря, пастуха, машиниста? Только бы не было вреда жизни. Только бы не вернулся старый режим. Не дадим! Пусть попробуют — будем драться!

«С огнем играем», — подумал Андон, дважды ударив кулаком по трибуне. Он хотел тишины — сказать, что у них с Керановым нет против друг на друга зла, что в этом зале нет врагов, что Никола вынужден отойти от дел, посидеть дома, но он не прав, способнее его нет человека в селе, он напрасно боится, что народ станет его презирать, если он попробует увеличить бремя. Но в эту минуту вмешался Асаров, а за ним Перо, Марчев, Танасков, Костелов и лжеинженер Брукс. Кехайов не был мстительным, но подчас, слыша обвинения, в первую минуту не умел встать на защиту справедливости. Столкнувшись с чужим горем, порой на минуту-две, порой несколько дней подряд, испытывал некое странное успокоение, пожалуй, даже удовлетворение, не один он на этой земле страдает и не оттого он мучится, что у него какие-то особые пороки или особо злая судьба. Беда может обрушиться и на других людей, которые куда достойнее его. Позднее он сознавал, что это низко, и от крайней пассивности переходил к яростной защите, как это бывает с людьми, долго страдавшими. Но защита его очень часто запаздывала, протест не получал выхода. Именно в такую минуту он изменил Керанову, и когда друг попросил у него пощады, было уже поздно. Светиилийские холмы гасли за окнами. Тогда-то Андон Кехайов увидел молоко, разлитое возле навозной ямы. Да, он забыл о молоке, но было уже поздно.

После этой горькой ночи Андон Кехайов терзался неделю-другую. Потом уверил себя, что падение Керанова, Маджурина и Ивайло было неизбежно и в своей неизбежной неразумности он не мог поставить к кормилу власти других людей, кроме Марина Костелова, Гачо Танаскова, инженера Брукса, Асарова, Перо и Марчева. «А я?» — спрашивал он себя. Неужели он так несовершенен, неужели его человечности грош цена, что он оказался в компании негодяев? «Я этого не хотел, этого потребовало время, и я был вынужден слушаться его», — сказал он себе, подавляя страдание, и зажил суровой жизнью, придав худому, остроскулому лицу строгое выражение.

Ему предстояло выполнить свой долг.

Минуту назад, пряча простреленную ладонь под стол, он думал, что сможет еще несколько минут изображать из себя пенька. Но вскоре скатерть, под которую он сунул ладонь, задрожала, и Андон понял, что его терпение на исходе, что еще минута, и его игра будет проиграна. Он хотел вызвать у Милки отвращение, заставить ее уехать в город. Но не допускал, что возненавидит сам себя. Свет еще теплился в противоположном углу канцелярии. Он подумал: «Я неправильно рассчитал, что через полчаса стемнеет. Прошло сорок минут, а еще светло. Смеркнется минут через двадцать. Выдержу ли? Надо кончать, кончать!»

— Будут другие обвинения? — спросил он.

— Легко не отделаешься, — сказала Милка, уверенная, что ему не хватит выдержки.

— Давай, а то я спешу.

— Никто нигде тебя не ждет, — желчно сказала Милка. — Ты умеешь только портить. Ты развратил сельчан. Этого тебе не простят.

— Почему?

— В твоем доме надо бы объявить карантин.

— Чем же я их заразил? Что я уничтожил?

— Природу.

— Природу уничтожает время. В земледелие вторгается индустрия. Одни слюнтяи плачут по листочкам да травинкам.

— Ты жесток, — сказала Милка.

— Я — исполнитель.

— А люди?

— Я думаю о них. Об их добре.

— Ты губишь их.

— Не думал я, что дочь политкомиссара станет предрекать гибель целого народа, — сказал Кехайов с безжалостным бесстыдством карьериста.

Милка с горечью глянула на него, но его острые скулы не дрогнули, и ей стало тошно. Ей и в голову не приходило, что как страх потерять землю порождает тиранию, так и крах карьеры может сделать из человека насильника. «Мамочка, — с болью подумала она, — смогу ли я его разоблачить? Неужели верно, что разоблачить человека можно лишь тогда, когда сам обладаешь его недостатками?»

— Не тревожь прах отца, — сказала она и устало склонила голову.

Кехайов долго стремился к самостоятельному посту, который развязал бы ему руки, Хотя он занял место Керанова с горечью, медовый месяц на посту начальника прошел неплохо. Дни были полны бодрости, ночи — спокойствия. Время от времени он удивлялся, что его удовлетворяет безделье, но успокаивал себя тем, что дело тут не в лишних пороках, а в уже получившем распространение увлечении постами. Сельчане, решив, что он будет руководить так же лениво дальше, начали жалеть о Милке, Керанове, Маджурине и Ивайло. Чаще можно было услышать ругать там, где сходилось по двое или больше двух человек: на мельнице, на площади, у пекарни, на реке, возле брода, в кабинах тракторов и грузовиков. Ругань то угасала, то вспыхивала снова, субботними вечерами, в корчмах или на скамейках у ворот, воскресными утрами у водохранилищ юга и пивных по новозагорскому шоссе, крестьяне пили или неподвижно торчали у воды с удочками с недокуренными сигаретами в зубах. Они говорили:

— Так всегда было: один в бубен бьет, другой пот льет. Хорошие люди ушли, а этот лодырь остался — из нас силы выжимать.