Димитр Вылев - Жарынь

— Слыхали? — спросил Андон.

— Не глухие.

— Ну?

Все шестеро молчали. «Я дурак. Надо быть ненормальным, чтобы со мной согласиться. Костелов и Гачо опять примутся браковать скот, Асаров, Перо и Марчев вернутся к своим кастрюлькам, козам и молоткам. Они мне поддержка в разрушении, но не в созидании». Антона схватило омерзение при мысли, что он был товарищем этим людям почти три года. Он вспомнил, как его дед однажды ночью в первую мировую умирал от жажды, как увидел воду в человечьем следу, как жадно хлебнул два-три раза и понял, что пьет кровь, как его вырвало и он долгое время не мог ни есть, ни пить. По очереди оглядев всех шестерых, испытывая невыразимое отвращение, он закричал:

— Убирайтесь!

Чем дальше они отходили, тем легче становилось на душе. А когда их шаги заглушил ветер, его охватила смелость, как путника в густом лесу, увидевшего просеку, ведущую в открытое поле. «Я что-то открыл, — сказал он себе. — Но что же, что?» Да, как он не понял раньше? Зачем надо было устраивать этот базар с колокольным звоном? Есть кому расплачиваться: Асаров, Перо, Марчев, Марин Костелов, Гачо Танасков и инженер Брукс. «Заплатят, заплатят, заплатят. Я нашел вариант спасения. Нашел, нашел», — лихорадочно думал он, поспешно поднимаясь на деревянную вышку, торчавшую среди поля. Наверху он по шею зарылся в теплое сено, утренний сумрак умирал в низинах, оголяя хребты цвета разрезанного спелого арбуза. В вырисовывающихся из мглы кустах на вершинах холмов уже звучали птичьи голоса. Он лежал под весенним небом с мокрым лицом, зарывшись по шею в теплое сено, и искал свою вину: если бы он не занял место Николы Керанова, был ли бы он виноват? Грех его был бы ничтожным — грех человека, оставшегося в стороне. Искупил ли бы он этот мелкий грех? А ведь жалкий проступок, оставленный без искупления, — куда большая подлость, чем серьезный, но искупленный грех? «Если бы я переборщил с мягкими постелями, Керанов поубавил бы пуху. Но ведь не я был автором проекта облегчения». Андон не решился подправить проект: это вызвало бы недовольство. Другой смог бы справиться с недовольством, не допуская разочарования. Но Андону, за которым не было ни одного успеха на общественном поприще, это было не под силу, он вызвал бы недоверие к своим благим намерениям. Люди бы и пальцем не пошевелили ради своего избавления. Оставался единственный выход: перегрузить сад. «Я обманулся, решив, что на третий год мы сможем прекратить истощение деревьев. Кто это сделает? Асаров, Перо, Марчев, Марин Костелов, Гачо Танасков и инженер Брукс? От людей, которые десятикратно обманывали народ, нельзя ждать справедливости: они собьют нас с пути истинного, доведут до погибели. Но когда мы вернемся в естественное русло? Волну руками не остановишь, она вернется назад только тогда, когда достигнет берега. Это произойдет годы спустя, на пороге смерти».

Андон слез с вышки. В занявшемся весеннем утре вернулся в село и с тех пор начал жить в ожидании расплаты. Он ни на секунду не терял над собой контроля, не впадал в безоглядную ярость, не посылал поздней осенью людей за особой домашней колбасой, а ранней весной за свежей брынзой и зеленым луком, не запрещал Куцому Треплу и Сивому Йорги разъезжать по округе на шахтерском автобусе, не обижал ни Ивайло, ни старичка Оклова, ни Таралинго. Его люди делали, что хотели; Андон мог укоротить им узду, только выгнав из правления, но выгонять их было еще рано. Он их терпел: они были такими безликими, что все камни летели в его огород, по югу ползла молва, будто он лютует, он же, наоборот, старался облегчить людям жизнь: посылал на окраину села «газик», чтобы отвез Куцое Трепло на очередной матч, а Йорги — в Елхово, почтить память покойной супруги; на Николин день посылал Ивайло соленую паламиду; просил старух приглядывать за старичком Окловым — дед по ночам в глубоком сне задыхался, он мог и умереть, если его не разбудить. На другое утро, после того как Танасков и Костелов отобрали у глухонемого ружье и коня, жеребец под новым седлом и с привязанным к нему карабином заржал перед советом. «Приходи скорее, мой час!» — умолял Андон в надежде, что день спасения от него не уйдет.

После кадровых перемен в окружном комитете в начале года он начал опасаться, что Милка Куличева не станет безучастно ждать гибели сада, что она начнет настаивать, чтобы немедленно, нынешним же бабьим летом, приняли меры по его спасению. Он не обманулся в своих ожиданиях и был уверен, что спасение невозможно, как невозможно остановить дорожный каток, покатившийся под уклон, и потому целый год всячески мешал приезду Милки в Яницу. Он считал, что преждевременное вмешательство повредит Милке, ему самому и саду. «Сельчане еще не готовы, их вразумит только боль, гибель деревьев, встреча лицом к лицу с виновниками — Асаровым, Перо, Марчевым, Костеловым, Танасковым и инженером Бруксом», — думал он.

Вот почему он уже целый час изображал закоренелого карьериста и старался вынудить Милку вернуться в город.

«Притворяюсь я или в самом деле за какой-нибудь час стал карьеристом?» — спрашивал себя Андон Кехайов, глядя, как Милка в сумраке склоняется над столом. Во мраке поблескивала цепочка его карманных часов. Милка вытянула руки на скатерти и спрятала лицо в ладони. «Удалось, она уедет», — сказал себе Андон и подождал секунду-две, — не появится ли радость, — но не испытал ни бодрости, ни веселья. Он понял, что женщину охватила усталость, ему стало жаль ее, он подумал, что напрасно пристает к ней с отъездом. Он хотел уберечь ее, боялся, что она пострадает. «Ну и глупость, — сказал он себе, в минуту поняв, что для человека гибельно не поражение, а упущенная минута сопротивления. — Не буду ждать гибели на пороге. Этой же ночью. Одни не решался. С Милкой смогу. Могу попробовать. Думаю, что жертв будет достаточно». Он увидел, как Милка, тряхнув головой, встала, не отводя глаз от часовой цепочки.

Ее глаза свыклись с темнотой, и она почувствовала, что он смотрит на нее с нескрываемой готовностью последовать за ней на край света. «Мамочка, а сам все время притворялся злым. Он решил принести себя в жертву». Милка увидела его совсем рядом, скуластое лицо дышало отвагой, она почувствовала, как его пальцы зарылись в ее волосы.

— Я… допустил подлость… — задыхаясь, шептал он. — Я был вынужден, но я за это заплачу. Андон Кехайов никогда не жил в долг.

Она слышала биение его сердца, оно стучало совсем рядом, и вдруг почувствовала, что усталость ее как рукой сняло, что она никогда его не ненавидела. Он не должен клеветать на себя, один человек не может быть виновен во всем.

Они вышли из кабинета и сквозь раннюю ноябрьскую тьму, под шепот пожелтевших листьев направились к его дому. Открыли все комнаты, зажгли все лампы и до самой встречи с сельчанами в Кооперативном доме предавались ласкам и с упоением исповедовались друг перед другом. Почему они так долго были в разлуке? Дни пролетают в работе так быстро и так незаметно, что мы порой не успеваем опомниться. Порой мы не знаем своих грехов и достоинств, путаем невинность и мерзость; недовольство и вражду; тоску и отчаяние; подхалимство и преданность; нежность и слабость; великодушие и предательство. Она по ошибке думала, что он слаб, поскольку ни разу в жизни не добился успеха. А как знать, — может, его сила таится именно в готовности принять неудачу. Он — максималист, а к таким людям судьба всегда беспощадна. Но он плевал на то, выиграет ли он лично или проиграет.