Димитр Вылев - Жарынь

Медовый месяц Кехайова завершился в конце ноября. Ему казалось самым разумным засадить малиновый массив или немного убавить пуху, но вскоре он понял, что вести хозяйство на рысях и дальше невозможно. А если он «урежет» выплату? Это вызовет недовольство. У него было такое чувство, что он сидит в яме с отвесными краями, и он решил обратиться за советом к старикам, сидящим на бревне у школьной ограды.

Весна была ранняя, и старики раньше обыкновенного выползли на бревно. Оклов сидел в центре компании. С тонкой шеей, ботинках с галошами и потертой шляпе дед днем и ночью дремал, только изредка приходя в себя. Иногда он переносился во времена Балканской войны; выходил на новозагорское шоссе и спрашивал водителей автомобильных колон:

— Ребята, на Андрианополь идете?

— Какой тебе Андрианополь? Мы, дедка, помидоры везем.

— Да ну? А вы не видели в Омарчево Димчо Дебелянова, а под Куртуланом — Йордана Йовкова с батареей?

— Дедка, да ты, никак, из психиатрички сбежал!

Около стариков крутились Марин Костелов, Гачо Танасков, инженер Брукс, Асаров, Перо и Марчев. Танасков — с тощим лицом, шея повязана драным шарфиком — просил дедов излечить его от остервенелости души:

— Напала на меня вчера страшная кровожадность, отрезал кусок кожи у живого осла и сделал себе царвули.

— Осади, раскатился! — разоблачал его инженер Брукс.

— Помалкивай, Бочо, — возражал Гачо лжеинженеру. — Скотина сдыхала уже. Грех тебе обижать сироту.

— Это ты-то сирота?

— А то кто же? Отец задницей крутнул и умер. Ни стыда, ни совести, оставил меня одного маяться.

— Не рыдай по папаше. Все село знает, что вы жили как кошка с собакой.

— Вранье. Верно, каждый год мы делились, но сколько продолжалась наша ссора? Бабы поругаются, старик и говорит: «Бабка, поехали к старшему сыну на верхний конец села!» Нагрузим барахло на телегу, доедем до площади, остановимся. «Выпьем, Гачко, по маленькой на прощанье», — скажет отец. Опрокинем стоя по бутылке, а отец мямлит, что так вино несладко, надо пить за столом. А там, глядишь, и пошло — бутылка, другая, третья, — пока старый не начнет заплетающимся языком бормотать: «Гачо, ну какого черта поеду я к старшему сыну? Он не курит, не пьет, куда мне такой. Мне с тобой приятнее жить в одном доме». «Отец, — говорю, — да я не могу дышать без тебя!» Усаживаемся на телегу и катим домой. Вернемся пьяные в стельку, обнимаемся. И так каждый год. Чудесно жили, да помер старый.

Инженер Брукс, бывший Бочо Трещотка, сидел на бревне в грязном ватнике с забинтованной головой и плаксивым голосом причитал:

— Годами таскаюсь с буром по дворам и никак воды не добуду. В прошлом месяце один скверный человек колом по голове огрел.

— А ты опять имя смени! — советовали ему старики.

— Жалко красивого имени — Брукс! — отвечал Бочо.

— Врет он, деды, не слушайте его, — подхватывал Гачо Танасков. — Его или тесть стукнул, или еще кто, — мало ли кому Бочо насолил. Ведь это — самый большой жулик на всем юге, вот вам крест. Каждый месяц ездит с женой в гости в бывший район Гигант. Не гости, товарищи дорогие, а истинная обираловка. Народец в тех краях еще зеленоват, вот Бочо и пользуется их простотой. Явится и еще с порога кричит старику:«Собачий сын, бери свою дочь назад, не нужна она мне!» А тот, бедный, трепещет, как бы его не осрамили перед людьми. «Зятек, дорогой, скажи, чего хочешь!» «Денег подавай, денег!» — ревет Бочо. Словом, берет наш Бочо взятки за собственную жену.

— Мели, Емеля, — отзывался инженер Брукс.

— Помолчали бы, — вступал в разговор. Марин Костелов. — Вы больше стариков языками мелете.

— Дядя Марин, заткни ему рот, — настаивал Бочо.

— Чего, чего? — не сдавался Гачо Танасков. — Гляди, Бочо, заставишь ты меня окончательно разоблачить тебя, подлая твоя морда. Хочешь, скажу, как ты за деньги давал разным бесстыдникам советы, как уморить парализованного деда или бабку? Наш ученый Бочо Трещотка — инженер Брукс, разработал специальные диеты. То усиленное питание, то ослабленное, смотря по случаю и кровяному давлению. И перед законом ты чист, и руки не замарал, а старых хрычей — в землю! Признавайся, сколько душ ты прежде времени в гроб вогнал?

— Ого, да у тебя и поклеп оптовый! — говорил Бочо.

Асаров, Перо и Марчев, хоть и не подошли еще к старости, время от времени бросали плиту, подвалы и ослов и шлялись в тени бывших своих лесов, сыроварен и винных погребов. Марин Костелов редко подавал голос, но его сжатые челюсти, полуоткрытые губы с хищным оскалом крепких передних зубов красноречиво говорили о тяжком бремени древнего сельского труда. Как только заходила речь о громадных буйволах, его лицо делалось неподвижным, как у глухого. А стоило завести разговор о браковке, его так и передергивало, и Андон Кехайов понимал, что желчь в нем еще жива. Весенними вечерами, напоенными дыханием набухших почек, Костелов хвалился:

— Я бы мог большим человеком стать, да не рассчитал силы. Буйволы оскорбляли мою душу. В пятидесятом году в мой двор вошли пятьдесят коней. Собрал я соседей и приятелей — пусть посмотрят, как я одной рукой их обуздаю. Пришли люди и глаза вытаращили: стоит гусеничный трактор. Я оттолкнул сына, сел за руль, дал газ. Машина, повалив плетень, въехала в огород. Раздавил я десяток кур, двух поросят, все тыквы. Сын подбежал, сбросил меня, как вшивую накидку на землю, и укротил машину. От срама сбежал я в бывший район Гигант — там ведь активисты были нужны. Взялся было управлять селом в сто дворов, а мне доверили слободку Гюдирско-Море. Какое там море! Десяток домов, куры ходят копать червей в Турцию. Ладно, да только гюдирцы упираются, не хотят создавать кооператив. Ах, так, ну постойте, вы еще не знаете, кто такой Марин Костелов. Набрал по югу десятков пять никудышников, дал им по сотне старыми деньгами, заставил друг друга поколотить, посадил на телеги да грязных, в синяках и провез по своему морю. Они воют — спасу нет. «Куда это ты их везешь?» — спрашивают гюдирцы. «Везу я их, растаких сынов, в тюрьму, не желают они записываться в кооператив». Гюдирцы тогда: «Ой, товарищ Марин, мы — за тебя». Ага, думаю, проняло! Разобрала меня еще большая охота просвещать народ. Давай строить детский сад! Мои опять тыр-пыр, упираются. Ах, так? Собрал я их на мельнице. «Товарищи, вы все известные виноделы, из города пришел приказ брать с вас по двести левов акциз за литр. Ни стыда, ни совести у этих городских, на свою ответственность уменьшаю налог до ста пятидесяти левов». Они чуть не померли от радости. Какой там акциз, про них и думать забыли. Собрал я деньги и поставил детский сад. Тут получаю телеграмму: «Посылаем вам 1 зоотехника». Смотри ты, думаю, тысяча триста зоотехников присылают в наше Гюдирско-Море. Собрались и стар и млад, у околицы села, тут тебе хлеб и соль, и ленты, с ножницами, девки принаряженные… Ждали мы техников, а явился один ветеринарный фельдшеришка. В городе пронюхали про мои дела и отозвали без права занимать штатные должности до конца жизни. Но я на мели сроду не останусь. Стал консультантом по овцеводству в районе Искидяр. Наверное, слышали про историю с Гугуловым, начальством по торговой линии, — я тоже был замешан, но легко отделался. Так поприжал одно стадо, что у каждой овцы — двойня. Кормил я их проросшим ячменем. Однако же на второй год овцы остались яловые. Два года отсидел в старозагорской тюрьме.