Димитр Вылев - Жарынь

Так они беседовали, не подозревая, что через десять дней им улыбнется удача — они станут начальством в Янице. Однажды весенним вечером Андон Кехайов бойко прошагал в правление хозяйства. «Нашел, нашел! Перегрузим сад, не умерщвляя плода, — как Костелов овец. Трех лет хватит. Доходов не уменьшим, и в следующее десятилетие все обойдется — обогатим неделимые фонды». Легким шагом он прошел в свой кабинет, зажег лампы, сбросил пиджак и, вытащив документы, сел за стол перекраивать жизнь кооператива. Тихий весенний рассвет застал его за столом в облаках табачного дыма. Он распахнул окна и высунул голову на улицу — окунуть в молодой день свою бескорыстную любовь к миру.

— Ну что же, Кехайов, пришел твой черед! — сказал он себе.

Прежде чем настроить народ на высокую обрезку, он три дня молчал, будто прощался с дорогим другом. Студенческие годы его прошли в сырых подвальных и чердачных квартирах. Ему полагалась от хозяйства рента за десять гектаров земли, уступленной хозяйству, но он не требовал этих денег. Не просил ни стипендии, ни места в общежитии. Боялся, что ему откажут: о нем ходили слухи, будто он сын спекулянта, хотел выслужиться перед революцией и потому сам себя ранил в руку, а потом истязал невинных людей в подвале совета. Мозг его, измученный невзгодами, с трудом справлялся с освоением конспектов. Наука оттолкнула бы его, если бы не грели душу воспоминания о сельской природе. Столичные бульвары казались ему долиной Бандерицы, лежащей среди холмов. Шум типографии или фабрики напоминал стук водяных мельниц. Они давно обветшали, но в памяти были живы медленный ход большого колеса и кипение воды в омуте под черпаками, мычание волов, стук телег и запахи древесных стружек и дегтя; стайки рыб, пронизанные жаркими лучами, гомон помольщиков, толпящихся вокруг какого-нибудь мастера сочинять побасенки у запасных жерновов с еще не остывшими следами долота. Ночами громады домов напоминали ему родные холмы, окутанные мраком. Стоило ему услышать по радио голос волынки или кавала, как в душе его оживали звуки девичьего голоса, который навевал воспоминания о днях ранней весны со стайками девушек в расшитых сукманах, красноватым дымом над влажными плетнями и запахом вероники. На току желтеет прошлогодняя солома… Пожилые женщины в завязанных под подбородком платках мотают пеструю пряжу на мотовила, колеса прялок со свистом описывают красные, синие и желтые круги.

Эти видения вскоре поблекли от скрипа садовых ножниц. Незаметно промчались три года, и однажды мартовской ночью Андон Кехайов сказал себе, что настал час прекратить истязание деревьев. Недели две тому назад он намекнул, что пора вернуться в естественное русло, но люди притворились глухими. Все эти три года его преследовал запах гнили, но он подслащал горечь предвкушением завтрашних успехов. Марин Костелов и Гачо Танасков так орудовали садовыми ножницами, что и земля, и деревья стонали, как тростник под прессом: сок течет густой струей, а через воронку центрифуги в отходную яму сыплется безжизненная труха. Костелов и Танасков предложили освоить еще доходные отрасли: пасеку и гусиную ферму. Весной среди ульев жгли мелиссу, вызывая искусственное роение, в ульях росли преждевременные республики, редеющие отряды рабочих пчел ценой непосильного труда собирали тонны меда. На третью весну пчелы вымерли; их сгребли в кучи и подожгли. В хрупком потрескивании горящих мертвых пчел слышалась безнадежная скорбь. Гусей же кормили зерном, вымоченным в винной кислоте. От этого у птиц непомерно увеличивалась печень, их продавали за хорошую цену. За неделю до отправки на убой птицы, выгнув шеи, с круглыми потемневшими глазами, выстраивались на берегу реки и покорно ждали смерти. Асаров, Перо и Марчев ловко сбывали в горных районах юга, по побережью Черного моря и в окрестных городках продукцию, полученную сверх плана государственных поставок. А Кехайову стал мерещиться покойный отец, которого он не вспоминал уже тридцать лет. Он внезапно ожил в сыне, и Андон с чувством отвращения поминутно ощущал его в своем взгляде, в голосе, в скорби и радости, — когда ел, спал, ложился и вставал.

Мартовской ночью он решил прекратить натиск на землю и тут же почувствовал, как испаряется сладковатый запах гнили и кошмар отцовского присутствия. «Надо тебя встряхнуть», — сказал он в ветреную мартовскую ночь селу, спавшему в молчаливых, слепых домах. «Я тебя разбужу, я тебя разбужу!» Он мерил скорыми шагами расстояние до хозяйственного двора. Грудь рассекала плотный поток ветра, в ней эхом отдавался призывный топот коней у герделских скирд, урчание трактора на меже раздоров, выстрел в ладонь, звон кирок и лемехов в долине. «Колесо повернется, повернется». Он отыскал среди построек ремонтную мастерскую и поднял руки, словно молился; потрогал темноту над плечами, но пальцы остались пусты. Клепала инженера Николы Керанова уже не было на прежнем месте. Кехайов побежал по темному полночному селу к церкви. Перепрыгнул через ограду и упал в церковный двор. Осиротевшая после смерти старого священника церковь так и не нашла себе другого духовного слуги. Андон прокрался, в притвор и по витой лестнице, на которую ни разу в жизни не ступил с времен детства, когда он ловил здесь голубей, стал подниматься на колокольню. Под ногами рассыпались прогнившие доски, он продвигался в полной темноте с риском оступиться и грохнуться вниз. В густом мраке лестницы очерчивались прорези колокольни цвета горелой листвы. Он очутился на площадке, стоял, подставив лицо ветру, сжимая и разжимая ладони в такт бешеным ударам беспокойного сердца. Веревки не было, он уперся локтями в каменную кладку и поднимался до тех пор, пока не коснулся волосами края колокола. Сунул голову в стальной зев и стал поворачивать ее, как пест в ступке. Хотел найти язык колокола, но его не было, Андон догадался, что его, должно быть, оторвали после дня первой борозды. Спустившись по витой лестнице во двор, он вытащил из ограды железный прут и в приливе восторга вернулся на площадку. Поднял железный рычаг и сильно, с редкими интервалами, тревожно и торжественно, как на свадьбу или рождение, забил в колокол. Через десять минут во двор церкви начал сходиться народ. Первыми подошли те, кто жил поближе. В пальто, наброшенных на исподнее белье, люди размахивали зажженными фонарями и сонными голосами кричали:

— Пожар!

— Ничего не видно!

— Ребенок у кого родился, что ли?

— Неизвестно.

Потом прибежали те, кто жил в центре села. За ними — жители околиц.

— Что случилось?

— Что случилось?

Колокол затих, и люди увидели во дворе церкви Андона Кехайова. Люди были разочарованы — любопытство их было обмануто. Они сказали себе, что Кехайову опять дурь в голову ударила. Им было совестно, что они топчут эту старую траву, которой не касалась нога человека, что явились в это место, давно обманувшее их надежды. Андон попытался перекричать гвалт: «Хватит, давайте прекратим насилие над природой, заложим новый сад!» Сельчане внезапно утихли, он почувствовал в их молчании враждебность. Людям вспомнились мертвые пчелы, стенания деревьев, задумчивые гуси у реки. Кехайов, обессилев, вышел на улицу и сел на скамейку у ограды. Народ разошелся по домам. В темной тишине перед Андоном возникли силуэты Марина Костелова, Гачо Танаскова, Асарова, Перо, Марчева и лжеинженера Брукса.