Димитр Вылев - Жарынь

Она не вышла на трибуну, как ожидали сидевшие в зале, а просто встала, опустив голову и упершись ладонями в стол. Сельчане молчали, теряясь в догадках: чего она хочет? Никола Керанов, что сидел на старом стуле, повесив голову, уставился на Милку: «Теперь ей несдобровать. Она заставляет их страдать». А Милка по-прежнему молчала, охваченная доброй печалью, и сквозь усталость земли слышала глухой стук отцовского пулемета. «Не хочу, не хочу», — думала она, и сельчане догадывались, что она призывает их не отказываться от золотых семян, оставленных предками. Не будем предавать забвению мертвых, которые живут в плодородии нив, растений, всего живого, в пулеметной дроби, в звуках волынок и кавалов; в рождественских зеркальцах и колокольцах ряженых. Если думать, что мир начинается с нас, то мы — младенцы, которым нужны няньки. «Хватит, чувства бушуют напрасно, только изранят души людей», — подумал Никола Керанов и тут же свободно вздохнул, увидев, что к столу танцующим шагом приближается глухонемой Таралинго. Милка села, и в глазах сельчан вспыхнуло любопытство. «То, что немой вышел на трибуну, пожалуй, бессмысленно. Зато народ передохнет. Сейчас он нам покажет, как бежал летом», — сказал себе Никола Керанов и начал жестами поощрять глухонемого.

Таралинго ударился в бега в августе, его побег длился один день и одну ночь и привел его на край земли. После пропажи жеребца и ружья он провел бессонную ночь на чердаке общинного совета. Утром он почувствовал беспокойство, выскочил на улицу и увидел жеребца в новой сбруе с карабином у седла. Отвел коня на конюшню, бросил ему сена, запер на два замка и подался куда глаза глядят.

Первую четверть путешествия Таралинго изобразил, обежав крупной рысью десять рядов стульев. Росистой зарей он пересек урочища районов Млечный путь и Искидяр, вышел к Тундже, перешел ее вброд и начал карабкаться по каменистым откосам поречья. День вызревал подле теней скал и кустов. Немой шел, не зная, что дед его, курьер Кондолова, и отец его, связной Грудова, пересекали те же просторы в разные времена, но в их душах пылал один и тот же огонь. Пролетали верхом в серых ямурлуках, напрямик через камни, тени которых были еле заметны в темноте, пропаханной гневным топотом копыт да яростными искрами из-под подков.

Горячим полднем он добрался до Гечлерского шоссе, пересек асфальтовую полосу, забрел в поле отдохнуть и растянулся на спине, овеваемый горьковатым запахом конопли. Через полчаса, ободренный, он перешел Гечлерское шоссе. Здесь, в зале, Таралинго изящными движениями рыбы описал две дуги вокруг трех стариков, сидевших на полу. Сельчане с отрадой следили за его красивыми жестами, перед их глазами всплывали Гечлерское шоссе; знойный августовский день, тени вокруг стволов, отвесные лучи солнца на голой стерне, на кукурузных полях, холодных и синих, как омуты; на подсолнухах, пылающих как церковные лампады. Просторы отзывались у него под ногами забытой болью уже множества заросших колей, по которым некогда тащились вереницы телег, запряженных волами, буйволами, лошадьми.

По белому раскаленному щебню Дервентского шоссе, под сводами дубовой рощицы он вышел к мягким округлым холмам района Дервент. Прежде чем перейти к последней четверти своего бегства, Таралинго оперся о стену. Через секунду-другую он ринулся к сцене, ряды стульев с людьми убегали назад, как убегала из-под ног земля района Дервент в длинных полосах августовского света и тени. Поднялся ветерок, расшевелил запахи, ему вспомнилась мать, которая в пору полнолуния водила его в гости к бабке Желязе. Таралинго перешел левые притоки речек Поповской и Араплийской — два малых потока с руслами, озаренными солнцем. Вода ослепительно сверкала среди зеленых верб. Таралинго пересек пылающие потоки и поднялся на хребет, за которым начинались отроги Странджи. Там лег отдохнуть под косыми лучами уже низкого солнца и дремал, пока воздух не пропитался влагой. Он нырнул в ущелье между хребтами Странджи и, испугавшись, что не дойдет до луны, почувствовав невероятный прилив сил, побежал к желтому полукругу, висевшему в зените неба. Бежал через просеки, огороженные темнотой гор, переплыл еще две реки — Факийскую и Велеку, — вышел к реке Резовской. По воде было заметно, что скоро наступит утро. Он пошел по течению, которое вело его прямо к зареву.

Таралинго подошел к сцене, но не стал подниматься на нее и, повернувшись к залу, издал страшный, оглушительный рев. На току зарева взошла заря, и он увидел, что из воды, надсадно дышавшей, как кузнечные мехи, вылезла луна, отряхнулась, как мокрая птица, описала круг и, пыша жаром, словно рождественский каравай, канула в волны. Немой никогда раньше не видел моря. Тьма сгустилась. Глаз зари укоризненно уставился на воду. Тогда-то глухонемой заревел, как тысячи лет назад плакала луна. Когда орел унес Девушку, ведьма Смарайда разгневалась, испекла каравай и начала ногой катать его по навозной яме, смешивая с мусором. Она хотела поссорить человека с хлебом. Тогда луна низко опустилась над районом Млечный путь и взревела. Ее плач напоминал рев теленка-двухлетка — тому, кто его слышал, — но Смарайда испугалась, отдернула ногу от каравая, и луна вернулась на небо. Теперь она ревела голосом глухонемого Таралинго, осуждая осквернение хлеба.

Никола Керанов спустился со сцены и подошел к глухонемому. Он собирался покрутить головой, помахать рукой, топнуть ногой о пол. Так он всегда разговаривал с Таралинго. Глаза немого воспринимали жесты рук и движение головы, кожа — содрогание земли, говорившее о насилии. Никола сдвинул ноги и заговорил, медленно двигая губами, что все слышали его плач, что все очень довольны. Глухонемой умолк и, взволнованный переменой, происшедшей в нем в эту минуту, удалился с выражением достоинства.

«Глупость, конечно, но пусть лучше они ее выгребут, как грязь лопатой. На дне найдут мой вариант спасения», — думал Кехайов. Глаза его жгло, в них кувыркались лица Асарова, Перо, Марчева, Марина Костелова, Гачо Танаскова и инженера Брукса, бывшего Бочо Трещотки. Он не выпускал их из вида, и страх, что они могут исчезнуть или умереть в эту минуту, соленым потом бороздил его лоб. «Всего через несколько часов вы явитесь, и я сниму с вас мерку на деревянные бушлаты. Вы мне нужны не мертвые, а живые. Мертвого нельзя обвинить, мертвых жертв не бывает». Он невольно засмотрелся на спину глухонемого, который, возвращаясь на место, на минуту закрыл лица Марина Костелова, Гачо Танаскова и инженера Брукса. Таралинго уходил легким шагом, таким, как тогда, когда он на рассвете бежал домой, в Яницу, сообщить, что за горбом Странджи нет ничего, кроме воды. Глухонемой растворился в электрическом свете зала, и в поле зрения Кехайова вплыли Марин Костелов, Гачо Танасков и инженер Брукс. Насладившись отмщением, Костелов сидел тихо, сохраняя на лице выражение глухого человека. Белая полоска зубов наводила на мысль о плотоядности. В морщинах гачова лица цвета засохшей старой раны таилось безразличие. Тонкий нос инженера Брукса печально сверлил электрический свет, в его глазах гасли черные вспышки клеветы. Он воздвиг дом в три этажа с глубоким подвалом и забыл снабдить подвал сточной трубой. Весной и осенью подвал наполнялся водой, он откачивал ее насосом, пока не догадался выкопать в подвале колодец. Инженер Брукс наконец-то обнаружил воду и стал единственным гражданином юга, у которого был водоем в собственном доме. Возле колодца проклюнулся побег акации, получая свет из окошка, он начал быстро расти. Инженер Брукс, бывший Бочо Трещотка, прорубил дыру в полу. Дерево стало тянуться вверх, к крыше. Так инженер Брукс стал единственным жителем юга, у которого в доме росло дерево.