Димитр Вылев - Жарынь

— Дядя Христо, ты готов стащить шубу? — спросила она.

Он, дрогнув, перестал жевать и в молчании стал подыскивать нужные слова:

— Можно, но чтобы все было безболезненно. Мой плодовый питомник будет готов будущей весной. Чтобы не было увечья. Ты ведь помнишь Петра Налбантова? Говорят, он все еще в начальниках ходит.

— Он управляет агропромышленным комплексом в Миховом районе.

— Дай бог ему здоровья. Так вот, одно время его отец ковал рабочий скот. Потом сыновья выросли, раз он позвал их в кузницу. Повалили буйвола, привязали к дереву, отец и говорит: «Ребятки, вот вам нож — подрезать копыта, клещи и молоток, подковы и гвозди. Ну-ка, поглядим, какие из вас ковали. Только чтобы без боли». Поплевали ребята на руки, да только у Петра дело сладилось — ни буйвол не ревет, ни сам он не ревет. Тогда отец остальных прогнал. «Вы мне ремесло погубите», — говорит. Такое вот дело. Боль, она в любой работе помеха.

— А правда, что уже появилась «желтая лихорадка» и Кехайов будто бы впал в безоглядную ярость?

Маджурин молча уткнулся пристыженным взглядом в парок над тарелкой.

После падения Николы Керанова сельчане с любопытством вглядывались в лицо Маджурина и на третий день обнаружили, что его тонкие брови ходят ходуном. «Скоро потонет во мраке», — подумали они и не обманулись: появились первые признаки истощения сада, и Маджурин ходил мрачный, как градовая туча. Люди поняли, то он в третий раз начнет поститься. Не много ли? Повадился кувшин по воду ходить… Обратились за советом к старинку Оклову. Но тот, сидя с остальными стариками на бревне перед школьной оградой, подобно летучей мыши, видел только тьму минувших времен.

— А сегодня? А завтра? — спрашивали его.

— Нет, нет, — отвечал старичок Оклов, проявляя слепоту ночной птицы, не успевшей укрыться в дупле летним днем.

Тогда сельчане собственным умом попробовали угадать судьбу Маджурина. Когда-то украл шубу, и на том пост кончился. Но ему удалось уберечься — не запятнать себя, не искалечить. Попав в очаг сопротивления фашизму, он оказался гордым и достойным бойцом. Он откупил герделские скирды, где Михо и Керанов прятали муку для шестого отряда, и стал перевозить солому в Яницу. Он месил ее с глиной и резал саман, а потом развозил его по окрестным селам и брал за него хорошие деньги. Под саманом прятал плоские мешки из-под цемента, в них была мука, которую оставлял в условленных местах в лесу. Когда кончилось время посланцев, он убил собаку и в долине началось бурление. А что ждет его после третьего поста? Когда-нибудь кончится и он, как все ненормальное. Что тогда? Что ждет Маджурина — яма или позор? К тому времени земля, из которой выжимают все соки, истощится вконец. Когда сад погибнет, Маджурину стукнет пятьдесят шесть лет. Сумеет ли он пустить корни в городе, вытянется ли вверх, как тополь? Нет, куда там! Скорее всего нацепит зеленую куртку охранника и будет дремать перед какими-нибудь воротами, пуская тонкую струйку слюны. Неужто так ничтожно закончится жизнь Христо Маджурина?

Весной третьего года после объявления Кехайовым войны природе, Маджурин приспособил на верхней планке калитки зеркало. То был якобы уцелевший обломок зеркала Карталки, которое старуха приволокла в Яницу перед Балканской войной. Зеркало это было особое: показывало порчу человека. Выходя из дома, Маджурин осматривал себя и вздыхал: видно, кончит он свою жизнь, как навозный жук, что мрачно спешит в пору, таща мокрые соломинки. «Нет, я еще улыбнусь, не знаю — когда, но улыбнусь!» — думал он и вывесил на воротах свою фотографию. Высокий человек в синих шароварах и резиновых царвулях, с беспокойными руками, стоял у цветущего персика, и все муки и невзгоды таяли в его по-холостяцки молодой улыбке под пестрым картузом. Этим Маджурин хотел сказать, что, когда другим настанет черед плакать, он будет смеяться. Но потом ему показалось, что его желанию не хватает доблести, он решил, что не следует одобрять ни смех среди моря слез, ни муки среди смеха, ни достаток среди лишений, ни лишения среди достатка. Ведь как раз из-за этого неравного распределения мук и блага человечество ведет кровопролитную борьбу. Сельчане смекнули, что Маджурин готовится к новому, третьему прыжку. А ведь они было уже совсем махнули на него рукой! И теперь в смущении думали, что им все же придется расхлебывать кашу, которую заварил Кехайов. Пошли разговоры, будто Маджурин впал в детство. А он спокойно отвечал, что человек вроде него, который был мужчиной с пеленок, никогда в детство не впадет. И начал трактором расчищать участок в верхнем течении Бандерицы, где были когда-то огороды «Аспермара». С тех пор как Кехайов занял председательское место, Маджурин глаз не казал в сад. Он возил навоз в бывшее владение Радулова и там укреплял дух воспоминаниями о первой борозде. Вечерами он по часу пахал целину в верхнем течении реки. Заброшенная земля оживала под острыми зубьями лемехов. В воскресные дни он, принарядившись, на машине Николы Керанова ездил в Михов район к Петру Налбантову, Илии Булкину и старому Отчеву. Они вспоминали старые невзгоды, а потом Маджурин возвращался в Яницу с саженцами. Осенью он посадил их и этой весной ждал, что деревца зазеленеют.

Треск выхлопных труб всколыхнул тишину короткого ноябрьского дня. Маджурин бросил вилку и кинулся на улицу. Милка надела плащ и пошла в правление. Вечером она соберет сельчан в Кооперативном доме, и колебаниям Керанова и Маджурина наступит конец. «Сразу, пока не кончилось бабье лето, начнем. Если Андон Кехайов мне помешает, я его обвиню… во всем… и в безоглядной ярости», — думала она, шагая под раскинувшимся над селом тихим предвечерним небом. Интересно, почему Керанов и Маджурин, как только заходит речь о безоглядной ярости, опускают головы? Не верят, что ли?

По округе шла молва, будто Андон Кехайов совсем распоясался. В корчмах и кондитерских Яницы у него были свои столики; в винном погребе — бочки и бочонки с особыми напитками; на участках массива — свои участки, обнесенные проволочной сеткой, они назывались «председательскими фондами». Самозваный инженер Брукс забросил бур и взял на себя руководство ремонтной мастерской и культурными учреждениями села. Костелов, Гачо и Брукс — бывший Бочо Трещотка появлялись в хозяйстве редко, большую часть времени они проводили на курортах юга. Костелов помолодел, его некогда кислая физиономия самодовольно выглядывала из поседевших бакенбард. Гачо Танасков мылся лавандовым спиртом, чтобы вытравить запах сала. Инженер Брукс устроил в библиотеку дальнего родственника Андона с одним железным зубом в рту, в очках, державшихся на навощенной нитке; в радиоузел посадил двоюродную сестру председателя, сорокалетнюю старую деву, глуховатую и шепелявую; на должность редактора многотиражки назначил андонова племянника, который в пятидесятые годы прославился миллионом «воздушных» лозунгов. Кехайов благоволил к Асарову, Перо и Марчеву, ведавшим в хозяйстве торговлей. Эта троица на четырехтонном грузовике возила персики на курорты Черноморского побережья и в горные районы юга. Содрав с покупателей по три шкуры, они возвращались с сумками, полными денег. Никто не знал, какая их часть поступает в кассу хозяйства, какая — в мошну продавцов. Все трое размахивали справками о том, что кормили шестой отряд: дескать, им было известно, что покойный Михо отсыпал для партизан муку́ из их запасов. Они вели себя осторожно и смирно, Асаров, толстый, с неподвижной шеей, притворялся оскорбленным, словно до сих пор заправлял столовой; Перо, ходивший в старых брюках и сивых носках, часто и неожиданно мигал, словно его били прутом по лицу, он волочил ноги и время от времени вскрикивал, как козопас; Марчев в кожаном фартуке, продырявленном гвоздями, постоянно сжимал и разжимал пальцы, привычные к кузнечным клещам. В их облике не было ничего, что напоминало бы о былом величии «Аспермара», и именно поэтому сельчане считали, что у всех у них денег куры не клюют. Кехайов предался кутежам, приправленным странными выходками. Из года в год в октябре месяце он ездил в Тополку и заставлял свою свиту искать для него знаменитую на весь юг свиную колбасу. Его приближенные два дня не вылезали из «газика», объездили всю округу, пока не нашли одного лудильщика, который держал домашнюю колбасу до глубокой осени. А ранней весной он заявлялся в Ерусалимско и не уезжал до тех пор, пока ему не доставляли свежую брынзу из далекой горной сыроварни и молодой лук, выращенный в трехстах километрах от села в пловдивской теплице.