Димитр Вылев - Жарынь

Керанов перестал бить в клепало по утрам и, уверенный в своей правоте, а еще потому, что не был ославлен мерзавцем, как при посланцах, начал в ремонтной мастерской, на площади и в пивной клеймить Андона Кехайова. Он ожидал, что своим озлоблением возбудит гнев против Андона, но голос его оставался без ответа, и он понял, что погрязает в бесплодной желчности человека, отлученного от людей. В селе поднимались двухэтажные дома, на крышах вырос густой лес антенн, по улицам и дворам заурчали легковые автомобили. Сельчане, которые в эпоху посланцев смотрели на керановский аскетизм с боязливым почтением, теперь видели в его бедности неумение устроить свою жизнь. И не желали слушать поучений от человека, который неспособен справиться с собственными делами. Он понял, что пропадет, если не перестанет думать о своей беде, нужно было убаюкать свои мысли — пусть дремлют, как озимая пшеница под снегом. Он нашел себе отдушину. Перекопал двор, оставив только узенькие тропки к улице, к дому и навесам для скота. Вместе с женой возил на тележке навоз, таскал домой куски полиэтиленовой пленки, семена овощей, саженцы редких для округи деревьев: смоквы, граната, груш-караманок, ранних яблонь. Они нашли в овраге брошенный насос и притащили его домой. Керанов вырыл колодец глубиной двадцать метров, и в глубокую яму начала стекаться вода из соседних водоемов. Люди приходили к нему за водой. Он с удовольствием оказывал услуги: качал воду из колодца и по канавкам пускал ее во дворы соседей. Сельчане начали поговаривать, что Никола Керанов не какой-нибудь босяк, что еще в пору «Аспермара» деньги сами шли к нему в руки, но, видно, он искал на этой земле богатств попрочнее. В первый же сезон семья Керанова, пропахшая навозом и усталостью, выручила за ранние овощи десять тысяч чистоганом. А когда подоспело время фруктов и редкие плоды не встретили конкуренции на воскресных базарах в окрестных городках, доходы выросли еще больше. По весне он покупал коз за бесценок, зимой продавал кожи и вяленое мясо, что позволяло ему класть на книжку еще тысяч по десять в год. Теперь он жил в двухэтажном доме, разъезжал на машине. Звон клепала продолжал тихо отдаваться в груди, словно ослиный колоколец в мглистом овраге. Он перекапывал двор, поливал землю, а жена его сновала по югу на муле, нагруженном двумя огромными корзинами, и таскала в дом кучи денег. Ее тело аппетитно закруглилось, короткая шея потолстела, она ходила зимой и летом в одном и том же мятом платке. Порой клепало вдруг начинало слишком сильно бить в висках, и он заглушал этот звук жирным хрустом лопаты, вонзаемой в землю. Время от времени поддерживал дремавшую мысль руганью по адресу жены. Подкармливал комбикормом шесть форелей в верхнем течении Бандерицы.

Никола Керанов замолчал, клубы табачного дыма расползались по кирпичу. Милка глянула на него и изумилась тому, что сквозь разжиженную венозную кровь на припухшем лице проступила храбрость. «Страдания давно перебродили в нем и больше не мучат его», — подумала она.

— Рано, рано ты приехала, — сказал он.

— Почему все надеются на гибель? — спросила Милка.

— Да, на гибель… народ прозреет, ощутит боль, поймет…

— Кто мне помешает, если я выступлю против смерти? Кехайов?

— Дело не в Кехайове, а в инерции народа. Попробуй остановить разгон — руку сломаешь. Между тобой и народом ляжет презрение. Выбирай!

— Можно найти и безопасный выход, но будет нечестно. Округ готов дать ссуду — несколько миллионов. Но я против. Люди будут чувствовать себя, как приютские сироты. Разумнее самим оплатить расхитительство. Уменьшим урожайность, деревья окрепнут, а там подрастет новый сад.

— Легко сказать. Не знаю, что надумал Кехайов, но я уверен, что он тоже ждет гибели деревьев к весне. Пока будет тебе мешать, как и я.

— Андон в селе? — спросила она.

— В этот день он ходит на отцовскую могилу и ездит к матери в Тополку. Но сегодня его не видели ни на кладбище, ни в Тополке. Может, за машинами поехал.

— За какими машинами?

— Обновляем парк.

— Не собираюсь уступать, — сказала Милка. — Если Андон будет сопротивляться, я его выведу на чистую воду. А ты — я не верю, что ты будешь мне мешать. А Маджурин, Ивайло? Вымерли, что ли, мужчины в Янице?

— Я подкармливаю шесть форелей. Маджурин готовит рассадник на месте бывших огородов «Аспермара». Ивайло ждет трактора в двести лошадиных сил.

— Маджурин все еще мрачный? — спросила Милка, удивившись, что Керанов вдруг заговорил о форели, рассаде и машинах.

— Рано, рано, — повторил он.

— Нас немало, — ответила Милка, поняв, что нужно искать спасение в шести форелях Керанова, рассаде Маджурина и в машинах.

— Мои форели, к сожалению, не размножаются, — грустно проговорил Керанов.

— Наверное, вода загрязнена. Прочистить нетрудно. А верно, что появились признаки «желтой лихорадки»?…

— Странно, что она еще не разбушевалась!

— А Кехайов впал в безоглядную ярость?

Керанов опустил поседевшую львиную голову.

— Спроси кого другого, — пропыхтел он. — Мне обидно.

— Почему все вы ждете весны? — спросила Милка.

— Чтобы не было боли.

— Именно тогда боль будет неизбежна.

— И сейчас неизбежна. Но весной люди поймут, что не мы в ней виноваты. А сегодня все падет на наши головы.

— Бате Никола, — сказала Милка, — ведь правда же будет несправедливо, если сельчане подумают, что мы желаем им зла? Ты можешь хотя бы во сне допустить, что мы с тобой способны на измену?

— Не знаю, Милка, возможно, холмы ограничили мои мысль. Но какое имеет значение, что мы сами думаем о себе? Если люди решат, что мы им вредим, это и будет истиной.

— Я не согласна, — возразила Милка тонким от волнения голосом. — Если мы уверены в том, что имеем дело с заблуждением, нельзя молчать. Это все равно что испугаться обывателя, снизойти до его уровня. Мы воображали бы, что привлекли его на свою сторону, а в сущности это он правил бы нами.

— Не знаю, не знаю, — сказал Керанов. — Не уверен, захочет ли народ.

— Важно не хотенье человека, а нужда, — сказала Милка.

Она подошла к воротам Маджурина и начала дергать задвижку. На высокой планке красовалась фотография Маджурина, снятого у цветущего персика в саду. На лице — улыбка, на голове — вечный пестрый картуз.

— Кто стучит? — услышала она голос Маджурина, самого его сквозь щели калитки не было видно. — Бестолковый народ, что ты скажешь, им чудно, что я выставил свою физиономию на воротах. Разве я жулик, чтобы прятать свою морду в сундуке! Пусть всяк видит, что я когда-то смеялся. Дерни деревяшку! Не знаешь, что ли, дерева, которое больше всех трудится?