Эмилия Дворянова - Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море

Сестра Евдокия исчезла, я ее уже не вижу, очевидно, спустилась со стула. И старика не вижу, слишком много тел, но слышно всё, он заиграл:

Tea for two…

заиграл

Tea for two…

Столик, кресла, чашка… чашка была одна…

надо уходить, выбираться отсюда, Ады уже нет рядом, сразу ушла, надо и мне… Обогнать других, вернуться раньше Ханны… чтобы услышать, как она возвращается… На лестнице будет столпотворение, и у лифтов тоже… а ноги тяжелые, весь вечер стоя… все кинутся к себе, даже не дослушав Tea for two… Tea for two… это на прощание, и каблучки стучат… сестра Евдокия говорит…

Tea for two.

всё это, с заполнением листов, ко мне не относится, у меня не получится… но сейчас я не могу ни о чем думать, не только ноги, но и голова совсем тяжелая, а Ханна, наверное, отстала, завтра будем пить кофе на террасе…

for two, можно и чай.

for two.

for tea.

кажется, успела, лестница еще пустая, звуки отзвучали, только Tea for two…

a boy for you.

And

girl for me…

отзвучало и заглохло. Всё кончилось.

Гроза разразилась точно в четыре утра, как предсказала сестра Евдокия и подтвердил молодой человек с челкой, и все сны разом оборвались: цветные, черно-белые, попавшие в сети сознания, где могли бы превратиться в смутное воспоминание, а также и те, которые никогда бы не всплыли — их образы растворились в воздухе, а ангелы улетели… воздушные занавески на окне взмыли в несвойственном им направлении и захлопали под вихревыми порывами ветра, пузырьки полопались в грохоте первого раската грома, обрушившегося на землю одновременно с молнией, озарившей море и небо, за нею разверзлась бездна… и хлынул дождь… Тишина разбилась в ушах тех, кто за миг до этого спокойно спал — острые режущие осколки стекла покрыли плитки чьей-то террасы, траву под чьим-то балконом, они попали в грязь недавно перекопанных аллей… определить точно место появления этих осколков сознание, с трудом приходящее в себя, вряд ли было способно, в отличие от времени происходящего — циферблаты часов светятся и ночью, и глаза фиксируют: сейчас четыре часа — тело напрягается; гроза — уши слышат: где-то бьется стекло — руки тянутся к кнопкам ночных ламп, чтобы успокоить глаза и уши реальной видимостью, но тока нет — струя света иссякла, свет взрывается хаотичными вспышками лишь в небесном мраке…

И сразу после этих мгновенных констатаций все окна захлопываются, гроза, изолированная, остается снаружи, а с мокрых занавесок капает вода… капля… еще одна — прямо к босым ногам Анастасии, Ханны, Ады, мисс Веры, господина, который на этот раз задержал свой взгляд на горизонте вздымающегося волнами моря — больше смотреть ему некуда, да и незачем, другого господина, в темноте он сумел нащупать свою трость с золотым набалдашником, поймавшим последнюю вспышку молнии и ставшим таким образом видимым, что позволило ему захлопнуть окно… он стоял босиком перед стеклом, вполне прочным стеклом… как и он сам, вполне прочно ступивший на все свои три ноги…

и босые ноги сестры Евдокии,

и босые ноги сестры Лары,

и все прочие босые ноги, которые ощутили каплю, упавшую с оконных занавесок… перед каждым окном — как изваяние — фигура, вглядывающаяся в темноту… Боже мой, какая гроза, — подумала Анастасия,

— Боже…

После той пятничной ночи, пролившейся дождем в субботу, еще долго шли дожди и погода буквально перевернула время. Дни растворились в водяных парах и стали неотличимы друг от друга, особенно в пространстве между стенами санатория и его оградой, где однообразие, без ежедневных прогулок и купания в грязевом заливе, завладело и часами, и минутами, и застольными разговорами, и душами. Иногда все же солнце показывалось из-за туч, чаще всего в обед, и тогда все одновременно выходили в сад, выбирали себе местечко на лестнице с фасада или на лестнице сзади, на плитах, на мощеной дорожке, где благодаря естественному наклону вода не задерживалась и легко стекала, и, поднимая лица к небу, пытались поймать невыразительные солнечные лучи. Некоторые занимали позиции рядом с решеткой ограды или на ступеньках за ней, чтобы оттуда смотреть на море, но там, на ветру, долго не высидишь, и люди начинали менять свое местоположение, обмениваться местами и парой слов при переходе с места на место — передние уходили назад, где потише, а задние хотя бы ненадолго отваживались выходить вперед, чтобы подставить свои лица свежему ветру и слабым лучам солнца, однако при полностью симметричной конструкции здания понятия «впереди» и «сзади» были весьма условны. Таким образом, отдыхающие хотя бы по разу обходили здание кругом. А потом дождь начинался снова, и все возвращались в дом через тот вход, вблизи которого он их заставал. Из-за неблагоприятных атмосферных условий изменилось и всё вокруг — из мощеных дорожек выбились отдельные камни, клумбы потеряли форму из-за постоянной грязи, цветы поникли, и даже фасад здания неожиданно быстро облез, словно со сменой освещения с поверхности воображаемой киноленты смыли слой краски, постоянно накладываемой солнечными лучами, струящимися с неба, просто стерли тряпкой. И только вечнозеленые деревья оставались прежними, возвращая глазам пребывающих там знакомую картину, и, конечно же, море, оно было на своем месте, лишь сменило цвет, а его поверхность неутомимо поднималась и опускалась. Когда Анастасия смотрела на него через окно, то спрашивала себя — а в глубине оно тоже движется, волнуется, так должно быть, но не обязательно, вероятно, где-то очень глубоко существует совсем неподвижный пласт, который приходит в движение только при землетрясении, но это очень далеко и очень глубоко. Потом она переводила взгляд на какую-нибудь менее подвижную точку, потому что долгое наблюдение за этой гонкой волн друг за другом и их неминуемым столкновением с берегом утомляло.

По законам природы, если принять ее за свидетельство времени, уже должна была наступить осень.

Но человеческие часы, неизбежно заполняющие это время, как и минуты, отсчитывающие часы, сколь водянистыми они бы ни были, в отличие от волн, получали свою опору в этом движении друг за другом, хотя бы даже благодаря гонгу на обед и гонгу на ужин, который по-прежнему оставался обязательным. Но не только это. В течение дней и в их бесспорном однообразии, которое некоторые находили чудесным, а другие — абсолютно бессмысленным, явно случалось и кое-что еще, достойное внимания — каждый вечер сестра Евдокия и сестра Лара собирали кипу листов, предназначенных для доктора, в которых, помимо однообразного начала, призывающего его поскорее вернуться, со временем перешедшего в изложение чьих-то обманутых надежд, в сущности, описывалось довольно много событий, которые, если бы кто-то надумал собрать их вместе, словно сетью накрыли бы все эти аморфные из-за своей сжиженности часы. В эти недели, за исключением двух дней, все листы были густо исписаны и походили даже не на сеть, а на плотную ткань, на которой всё это могло бы надолго осесть, и только дождевая вода капля по капле вытекала из этих листов в непрестанном желании их авторов поделиться сыростью, которую все ощущали собственными костями и видели своими глазами, когда вечерами делали свои записи о прошедшем дне. А дождь всё никак не кончается, доктор… и капли, падающие с каждого листа, образовывали общий поток, состоявший из предложений, соответствующих погоде снаружи и внутри.