Эмилия Дворянова - Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море

я думала… воображала себе…

а смешнее всего была повязка…

… но мысли, которые возникали у Анастасии и кружились в воздухе среди тайных капель, снова не пришли к своему концу, время для них еще не наступило, как и для голоса, который прозвучал в столовой и прервал их, очевидно, смущенный тишиной, но намеревающийся приземлить ее в естестве слов,

— сестра Евдокия, сестра Лара, а потом, что потом? Мы же должны решить, как…

сквозь пелену мыслей это проникло ей в уши, что как? Но сестра Евдокия остановила и голос, и вопрос,

— давайте подождем, всё отложим на потом, я, разумеется, всё вам скажу, но не сейчас,

и сняла полотенце с хлеба. И вот уже все смотрят на ее руки, как легко она ломает его, нажимает сверху одним пальцем, и он погружается внутрь, а снизу подпирает его мизинцем, легкое движение — и кусок отделяется, и ни одной крошки… вряд ли она могла бы так разламывать хлеб, без мизинца, и тайком пошевелила им, но кто знает, может, он и на месте…

… и забыла о нем. Тишина проглотила его из-за отсутствия времени, но слова «нет времени» сродни словам «всему свое время», когда-нибудь она объяснит Виоле всё, чего и сама не понимает, но сейчас всё сосредоточено в руках сестры Евдокии, где-то там, между ее пальцами течет время, потому что они — мягкие, как мякоть хлеба, разламывают его поровну, и каждый ждет свой кусок, сливаясь с ним, глаза превращаются в руки… Ада могла бы нарисовать их, все эти руки, ее руку, Ада может нарисовать и мою руку, ничего, что она не ангельская, зато раненая , она тоже смотрит со своего места, с другой стороны от Ханны и, наверное, уже их рисует, вон как подрагивает ее рука, прикасаясь к руке Ханны…

но вот отломили и последний кусок… а точно ли их посчитала сестра Евдокия?

вдруг она вспомнила о собаке,

как я могла забыть про собаку?.. один кусок, два куска, три… и когда она наклонилась над моим плечом и протянула мне мой хлеб, я спросила

— сестра Евдокия, там на улице сидит собака, она странная, больше похожа на овцу… но думаю, она здесь из-за меня, можно я ее потом покормлю? Найдется что-нибудь для нее?

— найдется, — ответила сестра Евдокия.

Свой кусок я взяла правой рукой,

всё дело — в непонимании,

подумала она. Но сестра Евдокия осталась стоять рядом, даже наклонилась еще ниже, словно для нее было очень важно, чтобы никто посторонний ее не услышал,

— я рада за вашу руку, Анастасия, потом подойдите ко мне в лабораторию, я ее смажу, у меня есть специальная мазь,

— значит, я не сделала ничего плохого?

— нет, разумеется, раз доктор разрешил…

и отошла, чтобы отдать хлеб Ханне, Аде, Мэтью…

сестра Евдокия сделала полный круг и вернулась на место, а все молча начали есть. Оголодавшие чувства приняли тепло хлеба, смешав его с ароматом липы, тимьяна… глоток… терпкий вкус лимона,

ничего не может быть лучше ,

но так подумали все, не только Анастасия, и не только Ханна, и не только Ада, и не только мисс Вера, и не только Михаэль, и не только…

ничего другого и не нужно.

И в момент, когда все они положили в рот свой последний кусок, ручка двери опустилась и дверь стала открываться, кто-то явно толкал ее локтем, значит, и на последнее свободное место есть человек, но остался ли еще и кусок хлеба?

А когда дверь открылась полностью, в столовую вошел господин Дени, маленький, с огромной миской в руках, с которой свисали гроздья винограда. Солнечный, золотистый… и вместе с виноградом возник еще один аромат, он прибавился к тайным каплям, плавающим в воздухе, а господин Дени подошел к столу… лицо, похожее на череп, светящаяся улыбка… и все, еще не прожевав, наперебой заговорили,

— как это чудесно, господин Дени,

— виноград,

— этот завтрак превратился в настоящий пир, просим вас, господин Дени, садитесь,

— присоединяйтесь к нам,

господин Дени поставил миску на стол, поклонился, дернув одной рукой пуговицу своего вечного костюма,

— благодарю вас, дамы и господа, благодарю, но я не сяду, кто-то ведь должен встречать у входа, не отнимайте у меня эту честь…

Тяжело опираясь на стол, со своего места поднялся Михаэль, лишенный дополнительной опоры и предоставленный самому себе, без своего золотого набалдашника, учтиво поклонившись, он повернулся к Дени

— но, господин Дени, мы так рады, что вы здесь, все-таки… ведь здесь есть место, оставленное для именно вас…

— для меня?

— да, разумеется, оно пустует,

— нет, это не для меня, мое место у входа… а это место для Клавдии,

сестра Лара вмешалась, постучав своей ложечкой по столу,

— господин Дени встал сегодня ни свет ни заря, дамы и господа, нашел транспорт, чтобы добраться до села, специально за виноградом… а сейчас вернулся пешком с виноградом. Поблагодарите его,

сказала она, и благодарность растеклась в воздухе, смешавшись с цветами липы, расцветающими и отцветшими в раннюю осень, слилась с тимьяном, обильно напоенным росой в поле и озаренным светлячками в ночном мраке, соединилась с запахом свежевыпеченного хлеба, замешанного в сумраке утра, и вылилась в капли, летающие по воздуху…

а господин Дени снова поклонился, человек никогда не забывает о своих артистических привычках, никогда не отказывается от них, повернулся на каблуках и, положив руку на сердце, словно в ожидании аплодисментов, еще раз повернулся и пошел к дверям. Но перед тем как выйти, на миг остановился и пробарабанил пальцами отрывок какой-то мелодии на поверхности стекла, и в столовой среди запахов пробежало воспоминание о музыке…

— ему бы еще жабо,

совсем тихо сказала Ада, и господин Дени вышел. Закрыл за собой дверь, но явно не удержался, и все увидели, как на матовой поверхности стекла появляется тень его руки, а пальцы поднимаются и опускаются друг за другом…

тра-та-та-та-а — деревянная притолока слегка задрожала, издавая звуки, и пространство обозначило себя мелодией в ритме его пальцев…

— What a wonderful world, да? — спросила Ханна.

Протянув руку, Анастасия отщипнула сочную виноградину. Слегка сжала зубами, тонкая кожица лопнула, и сок вылился в рот. Проглотила… и лишь тогда ответила Ханне.

— Да. What a wonderful world…

… с большой террасы на крыше в час заката мы смотрим на море. Этот час — самый подходящий, неотменяемый, потому что уже холодно, хотя зима еще не пришла, и воздух собирает последние остатки тепла, прежде чем разбросать их окончательно, когда светило опустится за горизонт. Наши взгляды прикованы к туманной дали, они обходят береговую линию, скользят по скалам, останавливаясь там, где гнездятся бакланы, и если птица вылетит из гнезда, следят за ней в ее низком полете, прежде чем она нырнет в воду, чтобы поймать ороговевшим клювом-когтем свою добычу. Мы ждем, когда она появится снова, подстерегаем ее точно в том месте, откуда она вынырнет, а это иногда бывает очень далеко, и тогда тот, кто ее заметит, показывает рукой и говорит — смотрите, вон она, Большая дьяволица, Phalacrocorax carbo, подтверждает другой имя все той же птицы, и каждый может выбрать, как ему ее называть. Потом мы делаем глоток вина из бокалов, которые держим в своих озябших пальцах, и жидкость тоненькой струйкой втекает в пищевод, разливается в желудке, согревая нас изнутри, равно как верблюжья шерсть цвета песка, обнимающая наши тела, согревает нас снаружи, пока оба эти тепла не сольются в нашей плоти. Теплая одежда, ценное приобретение, новой нет и не будет, каждый из нас кутается в нее, когда мы выходим на большую террасу, чтобы созерцать море и ждать заката.