Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Ну вот, – сказала она. – Теперь кидайте в печь дрова, все ладом будет.

И вновь полетели в печь стружки, палки, чурочки. Чумаченко чиркнул зажигалкой. В печи заплясало пламя. Лица собравшихся стали серьезны и радостны. Огонь – жизнь…

Тем временем Палашка у себя в избе торопливо пришила пуговицу, подобранную ею тогда на снегу, почистила и отдраила остальные, подгладила сукно шинели чугунным утюгом.

Накинув на себя шинель, оглядела себя в мутном зеркале. Крутанулась на одной ноге. В расцвете своих семнадцати лет эта голубоглазая северная красотка была уж очень хороша в шинели.

– Ну и ладно! Ну и пусть подумают, – сказала она сама себе.

И так, не снимая шинели с тулупчика, пошла по улице, не обращая внимания на любопытных односельчан. Немцы, латающие наверху крышу, тоже восхищенно смотрели на эту таежную нимфу.

– Ну, так чего люди скажут? – спросил улыбающийся Анохин, принимая в овине свою шинель.

– А пускай! – с вызовом сказала Палашка. – Все «сиротка» да «сиротка»… Только и добра, что старая изба, да и та не моя, а божатки Лукерьи. Ну и что! А я вот такая! Командерская!

– Ну, спасибо! – сказал Анохин, рассматривая шинель. – Где ж ты такую пуговицу раздобыла?

– А это секрет, – улыбнулась она.

Чумаченко подкрутил ус и тоже усмехнулся. Понимающе покачал головой.

В печи во всю гудело пламя. По овину растекалось тепло. Немцы вновь вернулись к прерванной работе. Конопатили сруб, тесали жерди для нар, навешивали старые, откуда-то доставленные Северьянычем ворота.

Зрелище кончилось. Деревенские жители постепенно расходились. Лукерья и Палашка тоже покинули овин. Медленно шли домой по хрустящему снегу.

– Скажи, божатка, а чо он на меня не глядит? Я на него гляжу, а он глаза отводит. Может, серчает за что?

– Ой, Палаша! Поруха да присуха рядом ходят… Видать, присушивается он до тебя, а на себя за то серчает.

Девушка улыбнулась чему-то своему.

– Присушивается, – повторила она понравившееся ей слово.

…Короткий день клонился к вечеру, но немцы продолжали работать. Знали, что делают для себя. Тщательно конопатили стены. Северьяныч, весь ушедший в руководство и даже получающий от этого некое удовлетворение, показывал немцам, как лучше подвертывать конопать.

Ганс и Петер и еще двое немцев работали на крыше, меняли старую, потрескавшуюся от жары и морозов осиновую дранку.

– Мадам! Фрау! – заметив Феонию, окликнул ее сверху Ганс. – Битте! Дай-дай! – он указал на лежащие у стены овина пачки дранки.

Феония поднялась по приставной лестнице, протянула ему пачку дранки.

– Па-сип, – принимая дранку, поблагодарил Ганс и затем шутливо перехватил руку Феонии, потянул ее наверх. И все четверо пленных захохотали.

– Пусти руку, кобель, – озлилась Феония.

– Помогайт! Цу цвай… два… ист гут! – Ганс говорил еще какие-то слова, но Феония поняла все это по-своему.

– Не шибко улещивай! – все так же зло сказала она. – А то, неровен час, по физии опять схлопочешь, да еще и на земь полетишь! Да отстань же!

Она спустилась по лестнице на землю. Увидев Анохина и Чумаченко, поправила пальтишко и платок, весело пожаловалась:

– Вы, товарищи командеры, вон того рыжего совсем не кормите. Успел в плену отъесться – ну чистый жеребец.

– А ты, девка, не бойсь! – усмехнулся Чумаченко. – На крыше не снасильничает. Несподручно.

– Меня и на сеновале не снасильничаешь! – в тон Чумаченко ответила Феония.

– Что верно, то верно! – согласился Чумаченко, взглядом оценивая стать этой рослой, пышущей здоровьем бабы.

Выждав, когда Феония удалилась, к Анохину и Чумаченко подошел полковник Бульбах.

– Вир габен нох айн проблем!

– Что там у вас еще за проблема? – насупился Чумаченко, начинающий понимать немцев. – Вышку надо начинать строить, а вы…

– Гроссе проблем… Болшой…

– Ну, излагай!

Полковник торопливо заговорил, видимо, объясняя суть. Но ни Анохин, ни Чумаченко ничего не могли понять. Среди множества слов изредка мелькали узнаваемые «дойчланд», «культуриш», «офин», что, вероятно, означало овин, «зольдатен»…

– Вы бы как-то попонятнее. В несколько слов, – попросил Анохин. – Нихт ферштейн. Проблем? Ну, так и скажи, что за проблема? А то развел целый доклад. Одним словом скажи. Айн ворт!

– Айне ворт? – переспросил Бульбах и, подумав немного, сказал: – Офин – гут. Варм – гут. Клозет – не гут. Нет клозет – дас ист… болшой проблем.

Анохин и Чумаченко переглянулись.

– Насчет сортира, тут он прав, – сказал Анохин. – За месяц-другой они вокруг овина такое сотворят, что потом деревня всю весну будет в дерьме купаться. – И обернулся к Бульбаху: – Предложение правильное. Одобряем… Значит, так! Завтра… морген… будете… как это… бауэн клозет.

– Данке шен… Болшой данке, – поблагодарил полковник и вернулся к овину.

На следующий день к вечеру рядом с овином выросло солидное бревенчатое строение. Под конец Петер и двое его товарищей навесили на проем старую увесистую дверь. Северьяныч с явной грустью притащил в сооружение кипу пожелтевших газет «Колхозная жизнь», где на верхней газете хорошо просматривался крупный заголовок «Жить стало лучше, жить стало веселее»…

Пленные полукругом стояли вокруг завершившейся стройки, но никто не решался войти первым. Наконец, эту обязанность первым решил выполнить Бульбах. Он тщательно закрыл за собой дверь.

Солдаты ждали. Перебрасывались шутками…

Наконец дверь открылась. Полковник встал в дверном проеме и непослушными замерзшими руками попытался застегнуть ширинку. Подул на пальцы, согревая их. Из новой попытки тоже ничего не получилось, и он махнул рукой. Запахнув шинель, пошел к овину.

Пленные дружно зааплодировали полковнику, освятившему своим посещением новый объект.

Бульбах неодобрительно оглядел солдат: разболтались!

Место было как бы специально создано природой для вышки. Сразу за деревней возвышалась горочка, с которой хорошо было видно всю Полумглу до самых крайних ее дворов и припорошенную снегом речушку. А с трех сторон ее обступали бескрайние леса, суземы, тайбола.

Вершина горки была плоской, она поросла лишь каким-то колючим кустарником. Видно, ни сосна, ни береза, ни даже самая живучая ольха не сумели закрепиться на ее скальных выходах.

Одна группа пленных корчевала кустарник, тут же жгла его: готовила площадку под основание вышки. Другая, впрягшись, как лошади, в дровни с прицепленными к ним подсанками, торила отсюда дорогу в ближний лес.

Анохин ковылял вместе со всеми. Момент важный и опасный. Валка! Не произошло бы чего непоправимого!

На полпути к роще остановились.

– Эх, если б не державное дело, ни за что не стали бы губить таку красоту, – посетовал Северьяныч, сверху показывая Анохину на подступающую к ближним домам рощу, красивую даже сейчас, зимой. – Главное, что поблизости от деревни… Берегли, как родимую.