Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Ишшо чего удумал! – кричала Палашка. – Чего полез со своим винным духом? Приблазнилось небось, что тут девки как в городу, доступны да гулящи? Обвык вот так-то, без огляду, руками лезть!

– Да не кричи ты! Божатку разбудишь!

– А и разбужу! А и ладно! Чего уж! – продолжала лупить лейтенанта Палашка, досталось и его ноге. – Привыкли как кобели…

– Да ты куда бьешь-то? – как-то жалобно и виновато произнес Анохин, хватаясь за ногу.

Но Палашка поняла это по-своему:

– А что, Героя так и бить нельзя? Ему так сразу уступать? – крики Палашки переходили то в смех, то в рыдания. Тяжело дыша, она наконец остановилась. – Эх, ты… все испортил!.. Все!

– Да чего ты… Ну, прилег только…

– «Прилег»!.. Твоя кровать-то? И еще винищем поганым надышал…

Не стыдясь, в одной рубашке, она уселась на лавку, обхватила руками голову:

– Эх, ты, командер! Не внялся, какой я есть человек…Обидеть легко, а душе каково… Думаешь, мимо моих глаз прошло, что ты попиваешь, как ошкуйник? Погубительна твоя водичка, сердце веселит, а душу губит!.. Все испортил! Отворотил от себя!

Анохин как был в исподнем, босиком, так и выскочил в сени, оттуда во двор. Пар от дыхания вырывался наружу. Морозная ночь стояла над Полумглой. Босые ноги Анохина тонули в снегу.

Проскрипела дверь и на ступеньках появилась Палашка. Она вынесла Анохину шинель и сапоги. Сказала тихо, без злости:

– Накинься и иди в избу… Я на божаткину половину спать пойду.

В спаленке у Лукерьи горела лампадка на сале, чуть освещала лики святых и нехитрое убранство. Палашка умостилась на широкой лавке, передвинув ее поближе к божаткиной кровати.

– Слыхала, – вздохнула Лукерья. – Обидел, что ль?

– Ой, обидел, божатка. Пришел в мою светелку как к гулящей.

– А ты его чем? Веником? – невесело усмехнулась Лукерья.

– Утиральником. Самолучшим. Вышитым, – и тихонько засмеялась.

– А он чо?

– Только руками закрывался.

– То-то. Уразумела кошка, чье сало съела… Обдумается, зауважит.

– Пьет он, божатка!

– Знаю. Страждает он, оттого и пьет. Ответность на него каку положили, не по годам. Боль у его и телесна, и душевна… Да и поистрепался на войне. Хромой!

– А ты заговорить его сможешь?

– Не знаю. Ежели Господь спопустительствует. На то воля Его… Но я спробую.

Смолкли старая и малая. Каждая думала о своем. Даже сверчок вроде бы стал петь тише.

– Трудно жить на свете, божатка! – вздохнула Палашка.

– Девке-то? Трудно. Сладкой будешь – съедят, горькой – выплюнут!

Ранним утром, едва только забрезжил рассвет, Анохин тенью прошмыгнул в сени и натолкнулся на уже одетую Палашку. Хотел было быстренько одеться и пройти мимо, глаз на нее не поднимал. Хохолок на его непричесанной голове торчал воинственно, по-мальчишечьи.

– Прости! – тихо сказал он, поняв, что проскользнуть мимо Палашки ему не удастся.

– Ты вот что! – прошептала Палашка, взяв лейтенанта за рукав. Ночное происшествие странным образом сблизило их, даже как бы сравняло. Палашка незаметно для себя перешла с лейтенантом на «ты». – Божатка сказала… коли тебе стаканчик нальют, молви себе в мыслях: «Палаша видит, обиду ей делаю… Палаша видит, обиду ей делаю…» И повторяй так до тех пор, пока не увидишь меня воображаемо… Божатка говорит: во мне есть сила отвести… и Господь поспособствует.

Анохин задумался.

– Словом обещаешься?

– Обещаюсь, – быстро проговорил лейтенант и, накинув на плечи шинельку, закультыгал вниз по ступенькам, вышел на заметенную снегом улицу.

Было еще совсем темно, только на востоке светлел край неба. В избах загорались желтые теплые огоньки. В гулкой тишине слышался скрип снега под чьими-то ступнями. Люди торопились на работу, на стройплощадку. Хоть и даровая, но другой работы в Полумгле уже давно не было и на ближайшее время не намечалось.

Подмораживало…

На месте будущей вышки Африкан командовал немцами. На землю насыпали из носилок песок, на песок – мох-беломшанник, на мох – бревна. Они образовывали большой квадрат.

Бульбах был недоволен. Он ходил вокруг бревенчатого квадрата, обращаясь то к Анохину, то к Африкану. В его речи то и дело проскальзывало его любимое слово: «протест».

– Ну чего энтот журавель дергается? – не выдержав, спросил Африкан у лейтенанта.

– Я так понимаю, он сердится, что не так строим. Дескать, фундамент нужен.

Африкан подошел к Бульбаху, дружелюбно ему сказал:

– Ты, мил человек, немец, сердце не рви. Все будет ладом. Сроду так фундаменты кладем. Спервой песок да мох, а потом окладную связь – бревна. Землица у нас завсегда либо мокрая, либо мерзлая. А на песке да на мху окладная связь из лиственниц, фундамент, то-ись, лет триста простоит.

– Нихт ферштейн, – развел длинными руками Бульбах.

– А это, уж извини, твоя печаль. Вникай!

Анохин, опираясь на палку, отошел в сторонку, присел на бревно. Ему было не по себе. Нога опять дергала. Да еще вчера впопыхах ударился об лавку.

– Товарищ лейтенант! – возник старшина Чумаченко. – Отдыхайте! Я сам за всем пригляжу – справимся! Или не заладилось что?

Глаз у Чумаченко был проницательный, едкий.

– Может, это… еще бутылочку у моей Соломониды взять? Пользительная вещь. Она ее, заразу, козьим молоком как-то очищает.

Но лейтенант ничего не ответил. Встал и молча похромал по стройплощадке.

Остался он на стройке и ночью, когда плотники-немцы во главе с Гансом и Петером при свете костров продолжали работу.

Уже потянулись столбы к первой площадке, застланной досками и толстыми жердями. Косо схлестнулись боковые перекладины.

Огромная, сложенная из мощных лиственниц клеть была заполнена бутовыми камнями и валунами. Вокруг их было вдосталь. Из этой прочной и тяжелой пирамиды как бы и вырастали столбы.

– Вот тебе и фундамент, мил человек, – удовлетворенно оглядывая проделанную работу, сказал Бульбаху Африкан. – По-нашему, по-рассейски, «ряж» называется!.. Скажи: ряж!

Бульбах попытался произнести слово, но только махнул в отчаянии рукой. И затем разразился новой протестной тирадой.

– Нагель мале-мале… Нихт нагель… Гвозд! Унд нет циммерманкляймер!.. Где ист циммерманкляймер?

Африкан замотал головой, не понимая. Вопросительно посмотрел на Анохина. Тот тоже не понял…

– Циммер… кля… черт… Господи прости! Чего это? Вас? – обратился Африкан к полковнику.

Бульбах начертил на снегу половину прямоугольника.

– А-а, скобы! Так бы и сказал! – обрадовался мастер. – Простое слово «скоба», а у немцев длинное, прям как змеюка… Темный ты человек, полковник!

– Я, я, их бин оберст… пол-ко-ник.

– Я и говорю. Вроде бы должен быть грамотный, а того не понимаешь, что дерево не гвозди, не скобы держат, а пригонка! – Он сцепил свои пальцы. – Зубья в пазы, ферштей? Нихт нагель! Железо ржу дает, а ржа сырость примат, гниль образует. Климант у нас – не Африка!