Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Африка! – закатил в восторге глаза к небу Бульбах и объяснил как сумел: – Их бауе… Я… работа… Конго… Аргентина! Унд нох… Абиджан! Дие Брюкке! Мост. Унд Рио-Колорадо… Парана! Иммер варм. Ти-е-пло. Нихт шнее, нихт фрост!..

Он даже зажмурился, вспоминая.

– Да ты не бурли, – сочувственно сказал Африкан, подкинув в костер несколько поленьев, и стройплощадка вскоре вновь ярко осветилась. – Конечно, Африка, Европа – не наши Архангельски края. Но что могем – и здесь напрядем! Ты, немец, больше в железо веришь, а я – в дерево. Вкруг нас – погляди – кругом дерево. Так что, не боись: с божей помощью совладаем с вышкой!

Разговаривая, Африкан время от времени подавал немцам знаки. Сгрудившись, они тянули к фундаменту вышки балан для второй клети. Особенно старались Ганс и Петер. Но балан был тяжелый и продвигался по стройплощадке буквально по сантиметру.

Африкан бросился на помощь. Следом за ним пошли Анохин и Бульбах.

– Вирай! Вирай! – загремел над стройплощадкой голос Африкана. – Стоп! Эки непонятливы!

– И откуда у старикана такой граммофон в глотке? – задал риторический вопрос, ни к кому не обращаясь, Чумаченко.

Тем временем повар Пауль вместе с подручными притащил на носилках казан с кашей. Позвонил в привязанную к дереву железяку. Немцы поспешили к костру, уселись на застеленных лапником бревнах.

Пауль зачерпывал кашу, накладывал в миски. Недовольные порциями, немцы показывали лейтенанту содержимое своих мисок, укоризненно качали головами.

– Мале! Мале! – вздыхали они.

– Плехо эссен – плехо арбайтен, – жаловались Анохину.

– Понимаю, – пробормотал Анохин, набрасывая на себя старую дырявую доху. Попытался объяснить: – Весь наш провиант, сами знаете, в болоте утонул. Капут провиант. А погода, сами видите какая. Шнее. Снег… Обещали доставить. А как? Дорог нет, замело. Кто сюда пробьется? И на чем?

– Нихт ферштейн!.. Плехо эссен…

– Ладно. Завтра вроде воскресенье. Даю вам отдых, – сказал Анохин и протянул к костру озябшие ноги. – А там, глядишь, как-то и образуется.

– А вы чего домой не идете? – спросил Африкан. – Все, что надоть, мы справим. Мерзнете вон, не пользительно при поранении.

– Хочу на свежем воздухе… – замявшись, не сразу ответил Анохин. В овин-казарму ему не хотелось, а к Палашке хода не было.

– Оно, конечно… охота пуще неволи, – улыбнулся Африкан. Он многое знал: деревня – не город. – Только под такой шубейкой, как на вас, и в избе замерзнуть не хитро. – И предложил: – А то пошли ко мне. Старуха в вечеру печку топила, чего-ни-чего настряпала. И для сугреву, поди, по лафитнику поднесет.

– Спасибо. Другим разом непременно, – с тоской в голосе отказался от предложения Африкана Анохин.

…Воскресный день выдался ветреный, вьюжний. Пленные отдыхали, латали поизносившуюся одежду, чинили обувь…

Ганс до полудня слонялся по овину, а потом исчез. Конвойные уже не очень присматривали за пленными: куда они в этой глухомани денутся!

А часа через полтора его заметил, продышав пятнышко в морозном окне, Кешка. Немец стоял, прислонившись к верее. Зайти не решался.

– Мамка, а у нас во дворе дядька стоит. Ну, который немец, – сказал Кешка.

– Пущай стоит, – гремя ухватами у печки, отозвалась Феония. Она готовила скотине пойло. – За эфто денег не берем.

– Давно стоит.

Феония не отвечала, продолжала возиться у печи.

– Мам, заморозится фашист. Может, прогоню?.. Пошто стоит?

– Жрать захотел, – сердито пояснила Феония, разливая пойло по ведрам.

Сумерки опускались на деревню.

Феония выглянула в окно. Ганс по-прежнему стоял у вереи, постукивая нога об ногу, грелся. Но видно было, что зверски замерз.

Феония показалась на высоком, двухъярусном крыльце с поломанными перилами.

– Живой ишшо? Чего тебе?

Ганс пожал плечами и ничего не ответил.

– Ну заходи уж… Ком!

Ганс не заставил себя ждать. Подойдя к крыльцу, долго и старательно оббивал от снега валенки, пошел вслед за Феонией. Увидев освещенную лучиной поветь, кажущуюся необъятной, с лестницами, ведущими вниз, на хозяйственный крытый двор, где все еще копошились куры, Ганс не смог удержаться от своего любимого возгласа:

– Колоссаль!

– Проходи, колоссаль!

Кешка скрылся на полатях и оттуда, из-за занавески, злобно, как волчонок, посматривал на гостя. Ганс по-дружески подмигнул ему, и Кешка тут же исчез.

Феония набросала на деревянное блюдо скворчащие оладьи, поставила на стол туесок с брусникой, налила из самовара кружку чая.

– Ешь!

Подумав, она положила на стол еще кусок сала. Ганс в один миг отправил его в рот, закусил оладьей. Руки у него были сбитые, в ссадинах и мозолях, что не ускользнуло от взгляда Феонии. Большие сильные руки. Феония не без участия посмотрела на них.

Чай он пытался пить по-русски, из блюдечка, держа его на пальцах, и при этом украдкой оглядывал нехитрое убранство северного дома.

Как дорогие цветы, он понюхал оставшиеся на блюде оладьи и тоже, одним махом, отправил их в рот.

– Ну, попил-поел?

– Данкешен, фрау Теони!

– Ишь ты, имя мое знаешь! – Она неожиданно взяла Ганса за сбитые пальцы, потянула в сторону. Немец счастливо заулыбался.

Хозяйка подвела его к большой, аляповато раскрашенной фотографии на стене, полузавешенной льняными вышитыми полотенцами. Раздвинула полотенца. На снимке рядом с молоденькой Феонией – алые щеки, пунцовые губы, черные волосы (постарался городской ретушер!) – Ганс увидел усатого, длиннолицего парня, красивого и сильного.

– Муж! Понял? Ферштейн?

– Манн, – закивал головой Ганс. – Карашо!

– «Карашо»… Убили его. Два года как, – Феония показала, как нажимают на курок и ткнула пальцем в Ганса. – Может, ты его и убил! Ты!

Ганс все понял.

– Нихт «ты». Их нихт шиссен. Их не есть фронтзольдат. Меканикер. Флюгцойг! – взволнованно заговорил он и показал руками, как летают самолеты, даже зажужжал. – Меканикер! Их нет пу-пу! Нихт шиссен!

Он говорил торопливо, прикладывал ладонь к сердцу, словно в клятве.

– Все вы теперь не стреляли. Все теперь механики… Нихт, нихт… Значит, бонбой убил! – еще более осерчала Феония. – Ты! Кто к самолетам бонбы цеплял?

Ганс разразился длинной речью, пытаясь объясниться. «Нихт бомбардирен… Траспорт флюгцойг…» – прорывались более или менее понятные слова.

– Ну да! Как в плен попали, все вы не виноваты… Ну ладно! Поел? И пошел вон! – она подала Гансу шапку и указала на дверь.

Растерянный Ганс выскочил на улицу, побежал к овину.

У немцев и впрямь был отдых. Бруно, лежа на соломе, пиликал на губной гармошке. На веревке сушилось простиранное белье. В печи ярко горел огонь.

На двухъярусных нарах тоже дремали пленные. В дальнем закутке, на отшибе, в конвойной части, поставили самодельную кровать и для Анохина. Закутавшись с головой в шинель, он спал.