Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

Сосна стала подрагивать сильнее, с веток на людей посыпался мелкий снег.

– Подрубай, подрубай! – суетился Северьяныч.

Все явственней вздрагивали наверху ветви. Что-то потрескивало в глубине ствола. Наконец, чуть поворачиваясь на своей оси, сосна уже громко, даже оглушительно треща, стала медленно клониться, затем все быстрее и быстрее, стряхивая с себя последние комья снега. Сотрясая землю, она упала на чистую прогалину между другими соснами, взметнув целое облако снега. И еще долго потом, в агонии, она подпрыгивала, подламывая сучья и как бы поудобнее укладываясь для последнего сна.

– Ну-ко, теперя, немцы! Бери мои топоры! Давай, обрубай ее, родимую, чтоб ни сучка ни задоринки!

Спустя короткое время, уложив очищенное от сучьев бревно-балан на дровни и на привязанные сзади подсанки, впрягшись в ременные гужи и облепив со всех сторон «поезд», немцы и конвойные потянули на горку первую свою добычу. На крутом подъеме забуксовали. Им на помощь бросились все: и занятые на площадке, и Северьяныч с Африканом, даже Бульбах, поглядев на лейтенанта, тоже решил взяться за гуж.

Медик Вернер погрозил Анохину пальцем:

– Мандарфнихт!… – и указал глазами на ногу.

Но Анохин продолжал помогать.

– Слышь, ругается, – оскалил редкие зубы Северьяныч. – А говорили, у немцев нет срамословия. А у них, как у нас! И слова те же, любо послушать!..

Вернер подбежал к Анохину, энергично жестикулируя и показывая на хромую ногу, произнес по-немецки целую гневную тираду.

– Во, дожил! – отпустил свою лямку Анохин. – Сперва искалечили, а теперь, вишь, озаботились.

Вернер с довольным видом отбежал к своей лямке.

И вскоре дровни уже оказались на горке, а бревно было свалено.

Под вечер на краю стройплощадки вырос уже целый штабель бревен. Это была как бы сложенная вышка, которой предстояло распрямиться.

– Теперь, как я понимаю, козлы надо ставить, – уверенно сказал Чумаченко и обернулся к Северьянычу: – А где для них доски взять?.. Можно, конечно, выкрутиться. Продольная пила есть?

– Была. Еще до войны сломали.

– А чем же вы бревна на доски распускали? Пальцем?

– Зачем пальцем? Мы все – топором.

– Доски? Топором?

– Совершенно полностью верно, – подтвердил стоявший поблизости Африкан. – Во, гляди! – Африкан обернулся к немцам: – Как вас там… Ахтунг, обормоты!

И пленные, уже привыкшие к тому, что ими непосредственно командует этот пожилой русский с топором за поясом, приблизились к Африкану. А он, как это было уже не однажды за нынешний день, поднял над головой топор, показывая его немцам:

– Не забыли, что это?

– Ди Акст! – хором ответили пленные.

– Правильно, топор. А топором, как я вам говорил, можно сделать все, окромя детишков. – Африкан указал глазом на Чумаченко. – А вот товарищ сумлевается… насчет досок. Так я вам сейчас покажу…

Африкан неторопливо обошел завезенные на стройплощадку бревна, цепким взглядом их осматривая.

– Бревно надо взять чистое, без оболони, без свили… вот это, к примеру, нам подойдет… и делаем линию.

– Я, я, линие…

Африкан прочертил острым концом топора абсолютно ровную линию, после чего сделал небольшие зарубки. Затем начал вбивать в них заранее заготовленные дубовые клинья и постепенно расколол бревно. После точно так же по начертанной им линии вновь прошелся с клиньями. И вот уже на снег легла ровненькая, поблескивающая смоляными каплями доска.

– Вот так, робяты! Мы не столь говорящи, сколь работящи!.. А ну, покажьте и вы, как вы понятливы!

Он отобрал нескольких пленных с топорами и провел на другом бревне ровную линию. Ганс взял из кучки один клин, осмотрел его. И затем, как это делали русские мастера, тоже поплевал на ладони и приступил к работе…

Коротки зимние деньки. И вьюги над Полумглой мели пока еще легкие. Уже в темноте, сильно опираясь на палку, Анохин брел к избе Лукерьи. Чумаченко догнал его.

– Так что, Емельян Прокофьич, фрицы кашей накормлены. Разнарядка на завтра исделана, – и он сунул лейтенанту завернутую в тряпицу бутылку. – От хозяйки моей… Справная баба! Снабжает!

Анохин торопливо спрятал бутылку.

– А вы, товарищ лейтенант, в общих-то работах не дозволяйте себе… Командный состав… этот… авторитет… А вы, как все! А то немцы еще по плечу начнут вас хлопать. Наглый народ, если распустить… Я десять лет…

– Все? – спросил Анохин.

– Все, – стушевался Чумаченко. – Да вы на меня полагайтесь… Отдыхайте, заслужили. Управлюсь! А у вас и в избе дела найдутся! – усмехнулся он. – Сами знаете. Я от души!

– Возьми! – Анохин обратно протянул бутылку Чумаченке.

– Не-не! Что вы! От души же… для поддержания…

Анохин не настаивал. Снова спрятал бутылку. Не сказав Чумаченке ни слова, поковылял дальше. Чумаченко остался на дороге один.

Умывался Анохин в сенях у старинного чугунного рукомойника. Палашка стояла здесь же, как вестовой, держала в руках льняное полотенце, по краям вышитое «кониками».

– Чему улыбаешься? – спросил ее Анохин.

– Сама не ведаю. Должно, смешинка в рот попала… Приятно дело уморенному мужику самотканый, самовышиванный утиральничек поднесть… А еще радость, что у вас дело пошло!

Анохин вытерся, посмотрел на ее лицо, на ямочки на щеках. Тоже улыбнулся.

– Счас я чего на стол соберу! – засуетилась Палашка. – А вы пока об чем-то хорошем подумайте.

Пока Лукерья и Палашка хлопотали на кухне, Анохин налил из подаренной Чумаченко бутылки полстакана, тайком выпил. Достал из поставца еще два лафитничка, расставил.

Вскоре хозяйки выставили на стол тарелки с квашеной капустой, сальцем, грибами, сковороду с яичницей. Теперь уже можно бы и выпить «при народе». Анохин выставил бутылку, потянулся за стаканчиками.

– Нельзя мне, сомлею, – со стеснением призналась Палашка. – Да и срамно. Вином у нас только замужние бабы потчуются.

– А у меня пост: середа, – Лукерья закрыла лафитник ладонью. – А ты, солдат, выпей, как странствующий… можно!

– Эх, с добрым днем вас, – вздохнул Анохин и выпил свои «фронтовые». – Сегодня, это… начало. Завтра начнем вышку растить!

– В добрый час! – кивнула головой божатка.

Ночью Анохину не спалось. Он долго лежал, глядя в потолок. Прислушивался к звукам на кухне. Потом в доме все угомонилось, стихло. Лишь давешний сверчок вновь завел свою песню, и пел теперь долго. Напоминал о лете.

Анохин отбросил лоскутное одеяло, достал из-под лавки начатую бутылку, сделал несколько глотков. Посидел еще. Затем встал и крадучись, как человек, входящий в ледяную воду, ступил по половицам к двери, за которой спала Палашка. Тихо отворил ее и исчез в темноте. Только светлячком мелькнул бинт на его ноге.

Несколько секунд прошло в молчании. Потом раздался крик Палашки. И Анохин вылетел из двери, а следом за ним выбежала и девушка, размахивая тяжелым льняным полотенцем. Она била его по голове, по рукам! Он приседал, прикрываясь от ударов…