Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Спасибо! Но я не просил проявлять заботу, – сухо сказал Анохин и вышел.

– Видал? – спросил Чумаченко у радиста. – Чтой-то с ним? Не пьет боле. Карахтер вконец испортился. С чего, как думаешь?

– Да-да! – сочувственно отозвался радист, но его глаз за толстыми стеклами очков было совсем не видно. Невпопад он добавил: – Боюсь, не только гетеродин испортился. Есть у меня подозрение и на лампу ЛП-четыре. Вот и думаю, что тут можно схимичить.

– Думай-думай, кургузый, как жить без хвоста… Погоди, он еще даст всем нам прикурить!

– Кто?

– Да Анохин! – Чумаченко обиженно посмотрел на радиста: нет, не понимал его этот недоучившийся студент. Он был весь углублен в себя, видимо, размышлял над испорченным гетеродином. Разговор не клеился. Вздохнув, Чумаченко ушел.

Вскоре к Комарову вернулся Анохин. Сел на тот же стул, на котором несколькими минутами раньше сидел Чумаченко, и стал точно так же наблюдать, как радист колдовал над внутренностями своей радиостанции, изредка поглядывая на командира сквозь чудовищные стекла очков.

Через приоткрытую дверцу выгородки для радиста был хорошо виден весь овин. Он был подсвечен несколькими «русскими лампами» – лучинами, с которыми пленные научились быстро управляться.

На половине пленных текла своя жизнь. Кто-то чинил одежду, кто-то играл самодельными картами в веселую русскую игру – «дурака», кто-то огрызком карандаша писал на оберточной бумаге письмо. Куда, кому? Почты для пленных не существовало, тем более здесь, в северной таежной глухомани. Слышался приглушенный говор, храп, Бруно тихонько наигрывал на губной гармонике.

Пришел Ганс. Бодрствующие немцы встретили его возбужденно, сразу же обступили. Одобрительно хлопали по плечу. Он принес подаренный Феонией каравай серого ячменно-ржаного хлеба.

Повар Пауль кухонным ножом разрезал буханку на ровные махонькие кусочки. Часть отодвинул: для тех, кто уже спал. Бульбах попробовал отказаться от своей порции, объясняя, что Ганс честно заработал хлеб своим трудом, что это его хлеб. Но полковника заставили взять свою долю.

Чужой мир. Еще недавно враждебный и непонятный. Но в нем жили свои законы честности и порядочности, умноженные на немецкую аккуратность и педантичность.

Радист Комаров, оторвавшись от своего «телефункена», тоже вслед за Анохиным стал наблюдать за жизнью пленных.

– Вы обратили внимание, у них ни драк, ни споров. Почему? И говорят доброжелательно, без крика? – спросил вдруг Анохин у радиста. – Словно у себя дома.

Комаров понимающе кивнул.

– Они уважают друг друга, – после длинной паузы сказал он. – И еще, Емельян Прокофьич, знаете, у них зависти нет и наговоров… Если б они не воевали, а сразу в плен пошли – золотые были бы люди…

– Да уж… – Анохину трудно было представить себе это: мирные немцы.

– Раньше ведь в России много немцев жило, – сказал грамотный радист. – Я читал, миллионов пять. Трудяги и достойные были люди. А все Гитлер… Да не только… даже и не понять всего.

Размышляя над чем-то, что раньше не приходило ему в голову, Анохин продолжал глядеть на фигурки разношерстно одетых, изможденных людей. Вчерашних смертельных врагов.

На стройке возводили уже как бы второй этаж вышки, прибили лесенку, зигзагообразно уходящую вверх.

Бульбах ходил вокруг вышки, заглядывая в чертеж. Время от времени останавливался возле Анохина и что-то настойчиво пытался ему втолковать.

– Пошто он тебя дергает? – спросил Африкан у Анохина.

– Да шут его поймет. Говорит, вроде мы как бы от чертежа отступаем.

– Пошли его…

– Да уж два раза посылал… Не понимает.

– Ты его ко мне направь. Я ему доходно объясню.

Опираясь на палку, Анохин отошел в сторону, присел на бревно. И тут же возле него оказалась Палашка, которая, как и многие жители деревни, теперь помогала в строительстве.

– Вот ушли вы от нас, Емельян Прокофьич, не попрощамшись. Обиду нанесли и мне, и божатке. А здря! Никто на вас зла не держит. Потому как тогда-то не вы были, а зелье окаянное.

– Не пью я, Палашка! Не пью! С тех самых пор!

– Я знаю. Я кажный вечер на вас молитву читаю. Штоб зелье не примали, штоб нога не болела.

– Болит пока.

– Вы все ж возвертайтесь до нас. Божатка Лукерья вылечит ногу, – склонившись к Анохину, шепотом уговаривала Палашка. – У нее такие леки! И слово знает! Уж сколь к ней людей на костылях приходили, а покидали ее прям таки чуть не под гармошку, с присядом.

Она осторожно и ласково коснулась рукава шинели Анохина.

Бульбах, высмотрев что-то в своих чертежах, гневно набросился на сидящего высоко верхом на бревне немца. Тот с помощью большой киянки загонял край перекладины в паз. Немец ему отвечал, как положено отвечать полковнику. Тихо, вежливо.

Неожиданно киянка выпала у него из рук и, кувыркаясь, полетела вниз и упала на большую кучу стружек. Бульбах едва от нее увернулся. Вслед за киянкой, цепляясь ногами за доски, тяжело упал в стружки и немец, и остался лежать неподвижно.

Разговаривая с Палашкой, Анохин краем глаза наблюдал за Бульбахом и увидел, как свалился с лесов немец.

– Извини, Пелагея, там что-то случилось, – сказал Анохин и торопливо захромал к основанию вышки.

Растерявшийся полковник Бульбах позвал несостоявшегося медика Вернера. Тот стал осматривать неподвижно лежащего товарища. Ощупал жилку на шее, приподнял веки, затем слегка пошлепал его по щекам.

Немец постепенно пришел в себя и сел, с удивлением осматриваясь.

– Хунгеронмахт… Пльохо эссен, – пояснил Вернер, обращаясь одновременно и к Анохину и к Бульбаху. – Нет фляйш…миясо!.. Нет шпик!..

– Хунгер, хунгер! – повторил слова медика полковник. – Плехо!

– Ну, чего тут скоилось? – спросил Африкан, слезший с вышки и тоже взволнованный происшедшим.

– Чего непонятного! – объяснил Анохин. – Голодный обморок…

– Шлехт рацион! Жениив конвенцион экзистенц! – и Бульбах попытался объяснить Анохину законы Женевской конвенции. – Их протестире!

– «Конвенцион», «рацион»… – озадаченно пробормотал Анохин, выслушав длинную тираду полковника. – Да где ж его взять, этот самый рацион? Сам, что ли, не видишь, куда забрались? Кто приедет?

– Конечно, при такой погоде на морозе жиры нужны, – вмешался в разговор Чумаченко, заметно округлившийся за время постоя у Соломониды. – Нам на Днепрогэсе даже в голодный год по фунту сала давали. Такой вот толщины шпик, в ладонь!

– Я-а, дер Шпик! – обрадовался пониманию Бульбах. – Карашо!

– А я что, не понимаю, что шпик – хорошо, – угрюмо сказал Анохин. – Да подвоза, вишь, пока нету.

– Ну, ничо. Обошлось, – подвел итог Северьяныч. – А то я уж думал, нать актировать увечье-то… или похужее чего…