Тоомас Винт - История со счастливым концом

Ренальд испытал такое облегчение, словно с его души и плеч свалился тяжкий груз, но теперь он стал мучиться вопросом, почему, завидев этого мужчину, незнакомка в прямом смысле очнулась от летаргии. Что-то вдохнуло в нее новую жизнь, и через несколько мгновений, когда женщина взглянула на Ренальда, на ее лице угадывалось нечто вроде улыбки, в ответ на которую Ренальд поспешно и смущенно отвел глаза.

Ну и что, если бы она надела какое-нибудь из платьев Маарит… ни от кого кусок не отвалился бы… — додумал он одну из прежних мыслей.

Мысленно Ренальд уже представлял, как он возвращается с работы, а Маарит возится на кухне… он встает за спиной жены, скользит руками вдоль ее тела, крепко прижимает к себе, и жизнь течет ровно так, как все эти счастливые двадцать лет, которые они прожили с Маарит… и вообще, он страстно желал, чтобы на этой, пока еще незнакомой женщине, он видел всю одежду Маарит, чтобы она пахла как Маарит, чтобы готовила те же изысканные блюда, что и Маарит, чтобы он мог… а вдруг ему будет позволено называть ее именем покойной супруги…

Воображение увлекло Ренальда в свои медовые сети, он уже лихорадочно подыскивал слова для знакомства. Слова, которые помогут преодолеть отчуждение и сомнения, и эти целомудренные слова стали бы единственно надежным прикрытием для его вожделения и нестерпимой страсти. Вожделение… Нет, больше он не в силах бегать от себя. Целибат продолжался слишком долго. Невероятно долго. И Ренальд решил, что Маарит поняла бы его, возможно, даже одобрила… Он был почти уверен в этом.

Но так ли уж он был уверен?

Разыгравшееся воображение внезапно показалось ему непристойным сновидением, в которое он против воли оказался втянутым. Он думал: сны не подвластны нашим желаниям, но сновидение беззастенчиво обнажает то, чего хочется на самом деле… Однако в конечном итоге все это выглядит как осквернение памяти Маарит, уже всерьез рассердившись на себя, решил Ренальд.

— Так, хватит! — решительно пробормотал он, захотев бросить на эту женщину последний, щедро приправленный пренебрежением прощальный взгляд, но наткнулся на обращенное к нему улыбающееся, даже как-то приторно улыбающееся — как он припомнил спустя минуту — женское лицо, на котором не осталось и следа отрешенности или замкнутости. Улыбка была словно протянутая рука, что начисто стерла расстояние между ними. Под влиянием чего-то необъяснимого, уничтожившего его намерение, Ренальд поднялся со скамьи. Встала и женщина и прямиком направилась к нему.

— Вы не хотели бы поразвлечься часок? — произнесла женщина хрипловатым голосом. — Здесь неподалеку есть довольно дешевая гостиница.

— Нет, нет, я занят, — вскричал Ренальд и отскочил на пару шагов. На миг ему показалось, что сейчас незнакомка набросится на него, скрутит руки за спиной или принудит к чему-нибудь неописуемому.

— Послушайте, мне нужны деньги, — сказала женщина с бесстыдным нетерпением в голосе и шагнула вплотную к Рональду, обдав его неприятным, спертым запахом чеснока.

— Я же сказал, что занят, — потеряв самообладание, взревел Ренальд, развернулся и торопливо зашагал прочь. Нет, он не побежал, а очень быстро пошел, и все те обманчивые представления, что плотным облаком обволокли его, одно за другим посыпались на светлую гальку дорожки — как внезапно упавшая с небес стая мертвых птиц.

«Дождь… все идет и идет…» — повторил он, глядя в сторону окна, но за ним дождя не было, не было даже пасмурной погоды, а в синем, по-летнему чистом небе лениво ползали ослепительно белые облака.

Он понимал, что сейчас говорить о дожде неуместно, резкая реплика должна была бы одернуть его, и он ждал, что тишину взорвет визгливый голос, разрезающий воздух как работающая на высоких оборотах мотопила. Но никто из них не раскрыл рта, и он продолжал неотрывно смотреть на окно, в открытую створку которого струился свежий утренний воздух и втекало множество уличных звуков. Они словно вестники жизни, только какое мне теперь дело до всего этого, смиренно подумал он.

Его глаза были прикованы к окну, он словно превратился в соляной столп, вперившись в оконный квадрат, и никак не мог отвести взгляда ни влево, ни вправо.

Похоже, дела мои неважнецкие, рассудил он. Кто-нибудь все же должен был вставить хоть какое-то замечание в ответ на мои слова о дожде, человек ведь склонен уважать истину, обычно ему невтерпеж без промедления и во всеуслышание объявить, что кто-то ошибается.

Скорее всего, подумал он с каким-то странным равнодушием, они решили, что я уже нахожусь в другой реальности, и предположили, что старик наткнулся там на какое-нибудь милое сердцу воспоминание и теперь изо всех сил цепляется за него.

Он не мог вызвать в памяти зрительный образ или иную причину, побудившие его говорить о дожде, но чувствовал, что сама мысль о нем ввергает его в тоску, и как назло все остальные воспоминания последнего времени и сновидения тоже были муторными. Они оставляли тяжелый осадок, как остается во рту неприятное послевкусие от подпорченной пищи; и неизъяснимый страх ледяной рукой стягивал его и без того напряженные нервы, а тяжесть стыда, вырвавшегося из-под спуда гадостных воспоминаний, угрожала просто похоронить под собой.

«Дождь… все идет и идет…» — повторил он, незряче глядя широко открытыми глазами. И на этот раз никто не возразил, не сказал, что он ошибается, лишь в попытке скрыть замешательство кто-то натужно закашлялся, и это покашливание повисло в растерянной тишине и висело, пока, наконец, фраза — произнесенная с отчетливо различимым беспокойством фраза «Папа, ты хочешь, чтобы мы ушли?» — не стерла звук кашля.

Как можно было ответить на этот вопрос?

Не мог же он сказать им, что ему совершенно до лампочки сидят они здесь со своими постными или притворно-постными лицами или не сидят. Его дела таковы, каковы есть, и от сидения вокруг его постели никому ни легче, ни лучше не станет — напротив, их повседневные обязанности останутся невыполненными, а дорогое время упущено.

Он мог бы сказать им, что человек, однажды уже брошенный, хлебнувший одиночества и успевший с ним свыкнуться, умеет его ценить и в ожидании смерти не возжаждет вдруг большого общества. Он объяснил бы им, что сидят они здесь в основном ради себя, чтобы подняться в собственных глазах, ибо в них укоренилась уверенность, что умирающему положено радоваться при виде родственников, и наверняка возле его постели они ощущают себя лучами солнца в кромешной тьме.

Пусть себе сидят, коли хочется. Если им некогда, могут уйти. Ему с собой еще надо разобраться, не до них… В данный момент его беспокоило то, что в голове вдруг образовалась какая-то редкостная ясность, даже изнурительные боли отпустили. Вернее, боль ретировалась за бескрайнюю равнину, улеглась, став смутной и расплывчатой на зыбком горизонте, и осталось лишь пугающее знание, что где-то там подстерегает нечто в высшей степени неприятное.