Александр Мелихов - Тризна

– Да, конечно, конечно, – закивали все, кроме Лбова (Боярский не слишком заметно), но Обломов, к счастью, этого видеть не мог.

– Дай-ка мне, пожалуйста, этот приказ, пускай они полюбуются, – Обломов протянул руку с несомкнутыми большим и указательным пальцами, и Баранов почтительно вложил туда свой протокол. Обломов неторопливо разорвал его пополам, пристроил половинки друг на друга и еще раз разорвал. Протянул четвертинки в пустоту, и Баранов почтительно их принял.

– Значит, договорились: я их забираю на погрузку, а если кто-то из них еще что-то натворит, я их сам первый вам сдам.

– Спасибо, Владимир Игнатьевич, – за дверью забубнил Олег, стараясь создать впечатление многоголосья, – куда теперь нужно идти грузить?

– Никуда. Идите по домам и больше не попадайтесь.

Только на платформе Финбана он снова почувствовал себя большим и сильным, а значит, снова устремленным в какую-то вышину. Под правой лопаткой что-то по-прежнему ныло, но если дышать неглубоко и часто, то быстро забываешь. Тем более что рюкзак ощущается как согревающий компресс.

«ЛЕНИНГРАД», – прочел он на здании вокзала и поежился от графической красоты этого слова. Когда борешься за выживание, ни о чем другом думать не можешь, борьба убивает в человеке человека. Но если все-таки выстоишь… Какое же, наверно, счастье было возвращаться с каторги народовольцам! Знать о себе, что ты на такое способен!

Впрочем, ощущать себя мужчиной приятно, если даже ты одолел усталость и комаров всего-навсего ради того, чтобы рассыпать капусту веером перед Светкой: гуляй, осыпай пацанчика витаминами и колготками! Четыре сотни – это тоже, как выражается Лбов, не хер наплакал. Точило только беспокойство, что он совсем не рад предстоящей встрече с сынишкой, – урод он, что ли, какой-то?.. Он старался возбудить в себе хотя бы любопытство: все ли тот такой же морщинистый, лысый и коричневый, будто после йода? – но в душе ничего не отзывалось, она отзывается только на красоту, черт бы ее побрал. Вот и промзоны, сквозь которые простукивает электричка, не пробуждают в нем отрадного мечтанья, хоть им и вдалбливают научные коммунисты, что вся красота мира вырастает из этой скукотищи.

А вот когда пошли багрец и золото, а потом строгие темные ели, выстроившиеся словно перед бесконечной кремлевской стеной… Знает же он, что они там выстроились перед авантюристами и завхозами, а душа все равно отзывается: это История, Большая жизнь, какими бы руками она ни творилась.

Желтый вокзальчик с белыми колоннами – и в эту бывшую Финляндию советская власть вбила свой жалкий классицизмик.

Развалы досок-горбылей, террикончики угля – народ из окрестных бараков по ночам постоянно тут пасется. С первого взгляда эти бараки показались ему страшно унылыми – как раз для взрослой жизни, но после Заполярья они смотрелись вполне импозантно: кирпичи вместо бревен, фундаменты вместо городков, желтая, хоть и полинявшая краска вместо почернелости… Но главное – Светкино присутствие способно за два дня сделать родной любую юрту или чум.

Перед бетонным крылечком чуть не закашлялся от заколотившегося сердца. И вот оно – Светка в кухне, слева плита, справа стол, а перед нею ведро с рубленой капустой – и здесь капуста! В руках же, словно два рыжих клоунских парика, топорщатся морковные стружки.

Охнула и, дрожа, припала к его плечу, словно он вернулся с того света (больно отозвался ушиб под рюкзаком).

Костик позади нее сосредоточенно болтает ногами и руками в своей коляске, заменяющей ему кроватку (чтобы не опрокинулась, к осям привязаны Олеговы десятикилограммовые гантели). Да он прямо красавчик! Изумленно уставился на чужого дядьку с той всепоглощающей серьезностью, которая бывает только у младенцев. Ореолом стоял желтый пух, к виску прилипло, завернувшись, отлежанное мяконькое ушко. Олег почувствовал, как его лицо расплывается в невольную счастливую улыбку, а в груди становится горячо от нежности. Слава богу, он, Олег, все-таки не урод!

И такую гордость он почувствовал, что и для Костика у него в рюкзаке припасен изрядный лоскут оленьего меха – зимой подкладывать в колясочку. Правда… что, если бы Костик не был таким красавчиком?..

А вот и комната, где им теперь придется влачить взрослую жизнь, тоже довольно унылая, если бы не родные лица на стене – Герцен и Твардовский.

– Четыреста рублей?!. Богатенький муж! – Светка и слово «муж» постоянно примеряет, как обновку.

В восторге от такой грандиозной суммы, она находит слишком скучным распределять ее на ежемесячные прибавки к его стипендии. Грибов, ягод, углеводов и витаминов на зиму она уже запасла, а теперь для полного счастья ей необходим новый диван, а то у нее портится настроение от этой облезлой оттоманки. Зачем им диван в чужой квартире? И вообще, как может зависеть от оттоманки настроение человека, прочитавшего хотя бы пять или шесть книг? Светка полагает, что это дело вполне возможное, если человек этот – женщина (она, как обновку, то и дело примеряет к себе слово «женщина»), а квартира, скорее всего, им же и достанется, потому что брат ее будет разведывать недра Черной Африки еще минимум три года, а потом, при его обретенных за рубежом средствах и привычках, он, разумеется, построит «кооператив».

Это было тоже по-мужски – благодушно снизойти к женской прихоти. Впервые в жизни посетить мебельный магазин также оказалось небезынтересным, – там с умилительным простодушием пытались воспроизвести обстановку шикарных квартир при помощи гарнитуров и взъерошенных манекенов, принимающих исключительно естественные позы – прямо как перед фотографом; на столах были непринужденно расставлены чашки и вазы с трогательными этикетками «7 р. 73 к.» и «4 р. 36 к.». Олег прочитывал цены – семь тысяч, восемь тысяч – и от души сочувствовал людям, вынужденным выкладывать этакие деньжищи. Как было приятно за себя, когда диван, переходивший в его собственность, оказался в сто раз дешевле!

Правда, впоследствии оказалось также, что Светкин брат вздумал в нетрезвом виде прокатиться по Черной Африке на велосипеде, влетел в канаву и угодил в местную больницу с расквашенной физиономией. Чтобы не поднимать шум, начальство согласилось принять версию, что он очутился в канаве, спасая выскочившего на дорогу чернокожего мальчика, после чего спасителя под благовидным предлогом отправили домой, и Олег от широты души подарил диван его семейству, – отправляться в белый свет с диваном на горбу было как-то не того.

Впрочем, диван был не слишком тяжелым, – Олег прямо у мебельного, поставив на торец, взвалил диван на спину (ушиб уже почти не болел) и потащил домой, довольный изумлением продавщиц. С диваном же скатился по подмерзшей за ночь ледяной дорожке. Прохожая старушка всплеснула руками и перекрестилась при виде такой сюрреалистической сцены.