Александр Мелихов - Тризна

Одно дело принять любое дело из рук Обломова, и совсем другое – сделаться шестеркой при Филе, когда Обломов, кажется, навеки скрылся за облаками. Куда вместе с ним вознеслась и Галка – теперь именно она служила при нем читательницей-писательницей, и Олег изо всех сил старался не попадаться ей на глаза, а изредка попавшись, кивал, не поднимая глаз – уж очень жалким он, должно быть, выглядел, особенно в сравнении с великим человеком, которого она нынче имеет счастье ежедневно лицезреть (помыслы об обломовском диване он даже и не гнал – такая гадость просто не умещалась в его воображении, а чего не вообразишь, того и не прочувствуешь).

Филя остро вглядывался в его лицо, выискивая малейшие признаки неудовольствия, и провоцирующе выспрашивал:

– Ты на проблему Легара наметился – а черновой работой пусть другие занимаются? Незаменимых у нас нет, ты запомни! Ты что – лучше других? – этого Филя боялся больше всего на свете – чтобы кто-нибудь не подумал, что он лучше других. Все одинаковые! Какие еще там таланты, – назначат другого, и будет не хуже! Вон, вчерашние краснобаи-отличнички сидят в младших научных, а воз тянет незаметный Филипп Филиппович Филипп. «Я человек незаметный», – с самодовольной улыбкой любил похваляться Филя, совершенно убежденный, что в незаметности-то и заключается главная драгоценность. Незаметный – и вместе с тем самородок.

Олег не отвечал, боясь, что сорвется голос.

– Если не нравится – так и скажи, – высматривал Филя. – Пойдем к Обломову, и скажи: я большой корабль, а навоз пусть Филипп вывозит. Он привык за чистоплюев мантулить.

Но предстать перед Обломовым в соседстве с Филей…

Страх Олега перед Обломовым тоже не укрылся от Фили – он охамел окончательно, а чуть что: «Не нравится? Пошли к Обломову». Хуже всего было то, что по существу Филя был прав – Олег без конца все путал и забывал: все внимание расходовалось на то, чтобы сохранить каменное лицо и молчать так, чтобы молчание не выглядело молчалинским. Лицо ни на миг нельзя было выпустить из-под контроля, потому что он почти всегда был на людях, которые, ему казалось, все знали о его письмоводительских занятиях и насмешливо на него поглядывали. А стоило забыться – где угодно, хоть посреди улицы, – и он застывал в оцепенении.

Это было не самое лучшее состояние духа для постижения канцелярских тайн, в которых и самый доброжелательный глаз не смог бы обнаружить ничего причастного к Истории. Притом Олег в глубине души чувствовал, что быть старательным счетоводом в тысячу раз унизительнее, чем быть счетоводом по необходимости. Кажется, Филя догадывался о его состоянии, потому что лоснился от удовольствия и постепенно почти перестал упоминать о чистоплюях, метящих в гении, и о скромных незаметных тружениках, волокущих на себе весь общественный воз. Даже распекать стал с шутливым оттенком.

Впрочем, Филино остроумие тоже трудно было долго переносить. У Фили было две разновидности шуток: притвориться, что понял какое-то иносказательное выражение буквально, и делать вид, что чего-то недослышал. Если при нем говорили о ком-то: «Он в этом деле собаку съел», Филя непременно спрашивал: «А хвост оставил?» Когда Олег высчитывал накладные расходы, Филя всегда удивлялся:

– Накладные? А кто их наклал – ты, что ли?

Если Олег упоминал о какой-нибудь ведомости, Филя обязательно переспрашивал:

– Въедомость? А в кого она въедается – в тебя, что ли?

– Это точно, в меня.

– Кого сменял?

Олег знал, как бороться с болью, с усталостью, – но с унижением, в котором не было ничего мало-мальски крупного… Какие мышцы здесь нужно напрягать, какие зубы стискивать? Его не обучили искусству говорить свинье, что она свинья. Да и какая разница, как держаться с Филей, если честь все равно уже погибла от самого распределения ролей, от самого его счетоводства. Поэтому, может быть, и улетучилась его былая находчивость, убедившись, что в ее услугах не нуждаются.

– Поня`л? – наставительно спрашивал Филя.

– Поня`л, – отвечал Олег. И это было высшее, на что его хватало. Он мог собрать в кулак душевные силы ради серьезного дела, за которое можно было бы уважать себя, как народовольцам на каторге, – но не намобилизуешься же на каждый укольчик гнуса.

Вот и поработал у Обломова… Теперь Олег буквально прятался от него, как будто он в чем-то обманул надежды великого человека, хотя именно Обломов и ввергнул его в этот позор. Приходилось именно прятаться, потому что Обломов безошибочно узнавал его по шагам и неизменно интересовался: «Как идет работа, Олег Матвеевич?» Интересовался с такой напористой бодростью, что и отвечать приходилось так же бодро: «Все нормально, Владимир Игнатьевич!» Но ведь обидеться на Обломова означало расстаться со всем, о чем он грезил, – лучше уж было презирать себя. Да и за что было обижаться – наверняка Обломов ничего оскорбительного в его работе не видел – ну, заткнули практикантом какую-то производственную дырку – делов-то!

Избегал он и встреч с однокурсниками – кроме Мохова, разумеется, соседа по абортарию, но Мохов в положении Олега не видел ничего особенного: работа есть работа, сегодня тебе поручили, завтра мне, – замшевый пиджак не добавил ему вольномыслия. Ему самому Обломов поручил разобраться с радиопомехами для электронщиков – идей на копейку, выкладок на миллион, – что делать, надо, стало быть, разгребать. Но если бы Олегу предложили поменяться с Моховым, он бы бросился бегом: в этом же все-таки была какая-то поэзия – радиоволны, шумы, уравнения Максвелла…

Правда, с Бахытом, причисленным к лику аристократических электронщиков, он бы и сейчас не поменялся – там надо было чуть ли не паять, что-то настраивать, Олегу же из всех инструментов давались только топор да пила. А Бах еще со своих пацанских казахстанских лет торчал на радиолюбительстве, клепал-паял всякие приемники-передатчики.

Как-то Олег задержался у нового выпуска стенгазеты – и даже не смог удивиться своему безразличию: да, «Интеграл» собирался вторгнуться в автомобилестроение и животноводство, поддержать двигателистов водопроводным топливом, а свиней альфа-аминокислотами – ну так и что? Все эти роскошества писаны были для тех, кому предстояло их воплощать.

Столь продолжительного и бесперебойного отчаяния он, кажется, не испытывал ни разу в жизни. Теперь он понимал, почему обреченные на смерть, которым, казалось бы, нечего терять, не бросаются на конвойных, – было мучительно даже подумать о каком-то волевом усилии. Сил хватало только на каменное лицо.

Силы еще можно было бы наскрести на одноразовый гордый уход прочь, – но он уже не мыслил жизни без Обломова, без хотя бы самой призрачной причастности к Истории… До чего, оказывается, легко живется тем, кому все равно, чем заниматься! На улице Олег с мучительной завистью всматривался в уверенные лица работяг, – каким он и сам был спокойным и уверенным, когда каждый день махал топором! А потянулся за мечтой – и сделался зависимее последнего приживальщика…