Александр Мелихов - Тризна

Но почему так по-особенному паршиво на душе? Ага, Галку обидел. Чем хорошо было у нее просыпаться – она одним своим счастливым видом разгоняла его тоску. И уже запах кофе слышался бы с кухни – не дорог запах, дорога забота. Ведь она всегда была добрая, верная, щедрая, она и теперь такая, когда не обижена на весь мужской род.

«Но чем-то же мужской род и провинился? Ведь самое лучшее, что есть в России – это гении и женщины, а две лучшие женщины, которых я знал, – одна воскрешает мертвых, другая расчесывает обиды. И мы тут что, совсем ни при чем?

Господи, наконец-то я понял, в чем наша вина перед женщинами: МЫ ДОПУСТИЛИ ИХ РАВЕНСТВО С НАМИ!

Мы должны были защищать их от жестокости, грязи и подлости мира, а мы позволили им погрузиться в его кровь и гной, – и это хуже, чем предательство, это тупость. Это как жарить соловьев, как скрипкой вычерпывать выгребную яму, как…

Они сами этого хотели? Но какой же взрослый порядочный человек выполняет требования ребенка, который просит о том, о чем не имеет ни малейшего представления?

Глупости такого вселенского масштаба исправить уже невозможно, это непоправимые дела мачехи-Истории, но и моего здесь капля яду есть».

Не вставая с постели, он дотянулся до телефона. Он знал, что для Галки, как и для всех женщин, интонация важнее слов, но и слова у него были не пустые, он по себе знал, что расчесывать раны, лелеять месть очень приятное занятие, но простить и забыть – это исцеление. Так что нужно, не пускаясь в разборки, кто в чем прав и в чем неправ, просто сказать: «Галочка, прости меня, дурака. Я вовсе не мужик, а идиот. Будь я настоящий мужик, я бы никогда не стал сердиться на обманутое жизнью чудесное создание, а выполнял бы все его детские капризы и улыбался каждой его улыбке».

Да нет, это слишком вычурно: она расцветет, чуть лишь просто услышит нежность в его голосе, а нежности в его душе давненько столько не собиралось.

– Галочка, привет!

Молчание. И незнакомый, но очень строгий женский голос:

– Здравствуйте, вы Олег?

– Да, а с кем, простите…

– Я ее подруга. Она мне много про вас рассказывала. Галя вчера вечером перерезала себе вены.

………………………………………………………………….

– Але, вы меня слушаете?

– Да, да.

– Но я как почувствовала, часов уже около двенадцати ей вдруг позвонила – как будто что-то толкнуло, я ей никогда так поздно не звонила. И по голосу сразу все поняла…

– Так она жива или…

– Она в реанимации. В клинике Скорой помощи.

Что новая жизнь принесла – такси прибыло через десять минут.

Зато она же, среди прочих ненужностей, нафаршировала город еще и автомобилями, – от светофора до светофора такси ползло по полчаса. И над каждым следующим небо становилось все темнее, а под каждым следующим кружилось все больше снежинок – то кроваво-красных, запретных, то зеленых, как тогда в тундре в зеленых волнах полярного сияния. А когда они ползли мимо Волковского кладбища, его ужасные советские оградки были уже едва различимы в снежной круговерти.

Гигантский холодильник клиники в шевелящемся молоке был тоже почти неразличим – все это до такого одурения напоминало тот буран в тундре, после которого его оттирала Галка, что, карабкаясь и оскользаясь на бесконечном крыльце, он невольно высматривал сквозь прищуренные от ранящих ледяных кристалликов веки, не выбежит ли она ему навстречу в своих резиновых сапожках и ватничке поверх светлой ночнушки.

Но Галки не было. Теперь настала его очередь ее спасать.

«И запомни, запомни: больше никакого равноправия! Только терпение и доброта, терпение и доброта, терпение и доброта! Ты запомнил наконец, идиот?!»

2019