Александр Мелихов - Тризна

И это такая тоска – маяться до утра в чужом доме. А потом, когда наконец приблизится сон, долго не решаться лечь, чтобы не разбудить хозяйку – и все-таки снова разбудить…

Но поди ей об этом скажи!.. «Как это в чужом? Ты что, считаешь меня чужой? Для тебя только твоя Светочка своя?» – впивается мохнатыми детскими глазенками.

Приходится врать про статью о психологической вероятности – людям кажется более вероятным то, что легче вспомнить или вообразить, они путают внешний и внутренний мир, для этой статьи ему якобы нужна целая куча книг, которые в портфеле не увезешь, – придумать нетрудно, трудно заставить ее поверить. Для нее у его тревог существует лишь одна причина – он боится своей Светочки, вдруг-де она позвонит, а то и внезапно нагрянет: «Ты без ее разрешения пукнуть боишься!»

Ей не объяснить, что ночью ему хочется освободиться вообще от всего земного, она убеждена, что если мужчина не стремится быть в обществе женщины каждую минуту, то исключительно потому, что он любит какую-то другую женщину. Временами эта примитивность так его раздражала, что однажды он признался: да, я люблю другую, черно-белую и плоскую, – сам был потом не рад, кажется, она так до конца и не поверила, что он пошутил (а он не совсем и пошутил).

Но, выбравшись на волю, он снова ощущал Галку близкой и родной, а через пару-тройку дней начинал по ней прямо-таки скучать, звонил уже с предвкушением ее и своей радости, с отрадой, прежде незнакомой, закупал всякую жратву, налегая на картофельно-молочные тяжести, чтобы ей приходилось поменьше таскать, и, проходя мимо задорных пучеглазых львов у ее подъезда, чувствовал себя почти счастливым. У них и свой шуточный пароль переговоров через дверь образовался: «Кто там?» – «Гиппопотам». В прихожей они нежно, по-супружески целовались, потом болтали, закусывали, иногда немножко выпивали, слушали музыку…

В общем, было все очень просто, было все очень мило, словно он в гостях у старого друга, у Бахыта или у Мохова. Правда, переходить к постели было немножко странновато, как будто он бы вдруг вздумал целоваться с Бахытом – у Олега и «познавать» ее получалось только сзади, иначе ему не удавалось отвлечься, что это Галка, дочь полка…

Но вид открывался, надо сказать, роскошный, Баху не угнаться. Правда, она отвлекала его еще и тем, что сразу же начинала, задыхаясь, лепетать что-то вроде «милый, хороший, любимый»… Это было и пошловато, и слишком пышно для того, чем они занимались. Да и сам он уже не стоил таких слов со своим неустранимым животиком, складочками на боках – талия с напуском, как они шутили когда-то, ему теперь и в ванной-то неловко раздеваться.

В итоге, однако, побывать у Галки в гостях все равно получалось даже приятнее, чем у Бахыта. И он снова пропустил первые просверки: «А почему ты мне вчера не позвонил?» – «Да так как-то…» – Бахыт никогда таких вопросов не задавал. «Так что, ты ушел и сразу про меня забыл?» Ну, в общем, да, но он бы так и Бахыту не ответил, просто остолбенел бы: Бах что, рехнулся?..

«Почему забыл, просто не было повода…» – «А Светочке ты тоже звонишь только по важным поводам?»

Вот тебе и старый друг.

«А почему ты, когда уходил, меня не поцеловал?», «А почему ты никогда не даришь мне цветы?» – ладно, купил, подарил (цветы ему уже давно напоминали исключительно о похоронах). «Признайся, не хотел же покупать?» Разумеется, не хотел, как можно этого хотеть! «Ну, почему не хотел – раз тебе этого хочется…» – «А самому тебе не хочется?»

В общем, весь комплект. Видно, женщина остается женщиной, сколько бы ни прикидывалась другом.

Как всегда, когда им были недовольны, ему хотелось сразу и подлизаться, и скрыться с глаз. Однако любого мужика он, конечно, довольно быстро бы послал, но Галка была, во‐первых, женщина, а во‐вторых – во‐вторых, она была Галка, дочь полка и верный друг, – не забыть, как она его, полузамерзшего, взволакивала на крыльцо, оттирала ему руки и ноги на кухонной плите. А они всей бригадой, возможно, и правда ее кинули – сами переженились, а ее отдали на съедение Обломову. Но все-таки – что у нее было с Обломовым? Она говорит: изнасиловал. Но не мог же академик изнасиловать ее прямо в кабинете, когда под дверью сидит секретарша? И куда-нибудь в лес ее он, слепой, тоже не мог вывезти – его самого всегда кто-то возил. Да и зачем ему было кого-то насиловать, когда ему стоило поманить пальцем. Если уж он перед смертью при живой жене решился ввести в семейство аспирантку с младенцем. Но Галка отчего-то же сделалась такой мнительной, раньше ведь она такой не была!..

И в этот последний вечер от мучительной жалости к ней он начал целовать ее еще в прихожей. Она с готовностью отвечала, но, оторвавшись от ее губ и груди, он уже с досадой (да сколько же можно?..) увидел на ее немолодом личике изрядно поднадоевшее выражение обиженной болонки.

– Опять что-то не так?

– Я вижу, что ты меня хочешь…

– Это что, плохо?

– Нет, мне это очень приятно. Но позавчера ты ушел и не позвонил.

– Извини, забыл. Статью обдумывал о физиологических основах науки. Я и так по три раза в день вздрагиваю: кажется, позвонить тебе забыл!

– А если бы ты меня любил, тебе бы и вздрагивать не пришлось, ты бы все время обо мне помнил. А ты про меня вспоминаешь, только когда тебе дырка нужна. Ты такой же мужик, как все. Я после Обломова вообще на мужчин не могла смотреть, и только ты мне казался другим. Все время повторяла себе: нет, Олежка не такой! А ты оказался такой же.

Чтобы не ответить резкостью, он снял куртку, переобулся в тапочки, отнес принесенный харч на кухню, распихал в холодильник, сел за стол, дождался, когда она сядет напротив, и только тогда спросил, стараясь, чтобы в голосе прозвучал максимум сочувствия и минимум любопытства:

– Что у тебя все-таки было с Обломовым? Что он прямо взял и…

– У вас, у мужиков, считается, что изнасиловал – это только когда «прямо». Вот за что Америке действительно спасибо нужно сказать – она открыла женщинам глаза на наши права. Я в фейсбуке переписываюсь с целой кучей женщин, их всех когда-то кто-то насиловал, а они этого даже не понимали.

Она заговорила как по-писаному, вызывающе глядя ему в глаза, явно готовая дать отпор.

– А в школе чем для тебя была Америка? – спросил Олег, чтобы только увести от взрывоопасной темы.

– Что на политинформации внушали, тем и была – империалисты, угнетатели. Хиросима и Нагасаки. Куклуксклановцы. Я из-за этого очень негров любила, всегда делала им приветливое лицо. А за индейцев и сейчас переживаю. А еще мой отец работал электриком в военном училище, и я знала, что наших ребят в Афганистане убивают американским оружием. Я даже на школьном вечере читала стихи: для чего построен Белый дом, сколько горя причиняет он. Я вообще такая была дура доверчивая! Мечтала встретить какого-то рыцаря и служить ему оруженосцем… А почему не самой быть рыцарем? Наша группа так и называется «Я для себя».