Александр Мелихов - Тризна

Бедная гейша слегка зашевелилась и застонала.

– Потерпи, милая, потерпи, тебе лучше не двигаться, – Галка с материнской нежностью погладила ее по ирисам окровавленными руками, но раненая, кажется, этого не почувствовала, а только стонала все громче и громче.

Вбежавшая троица с носилками всех отогнала, чем-то прозрачным уколола и чем-то широким перемотала бедную девушку, уже стонавшую совсем громко и даже лицом вниз задававшую какие-то вопросы, и так же бегом унесла ее под дождь, накрывши оранжевой клеенкой. Олегу пришлось выйти наружу, чтобы отвести в сторону повисшего на каких-то кишках довольно тяжелого самурая.

– Так что с ней, она будет жить? – требовательно крикнула им вслед Галка, и один из носильщиков крикнул через плечо сквозь шум дождя:

– Ничего страшного, порез не проникающий, ребра целые.

Когда же выбитый проем в двери удалось затянуть тремя видами горы Фудзи, окровавленные руки отмыть с мылом, а затем снова рассесться, перевести дух и ощутить холод от мокрой одежды, Олег снова поднял тяжеленький остывший стаканчик с саке:

– Ну, чтоб она была здорова!

И все как-то даже суетливо бросились чокаться, каждый старался опередить другого, всячески выказывая нежность и преданность.

Вот что значит, стряслось что-то действительно подлинное!

– Да, так на чем мы остановились? Выпьем за то, чтобы вечно лететь и никогда не приземляться!

Бетонные львы под фонарем по-прежнему наивно таращили свои белые крашеные бельма, а их залихватские завитушки хвостов были вздернуты так игриво, что на миг ему сделалось грустно: вот и еще одна утрата…

И тут же на плечи навалилась такая страшная тяжесть, что он поспешил опуститься на черный газон, пока она не успела его раздавить. Тяжесть некоторое время еще повдавливала его в землю, а потом отпустила, и он понемногу начал осознавать странность происходящего: он лежит на боку на газоне под черными силуэтами деревьев. Он попробовал встать – невесть откуда возникшее гравитационное поле вроде бы не препятствовало. Но для каждого шага приходилось делать отдельное усилие, и как-то становилось сомнительно, надолго ли этих усилий хватит.

Наверно, ослабление мышц мозг и воспринимает как усиление тяжести. Он старательно дошагал до прилично освещенной детской площадки и тяжеловато плюхнулся на скамейку. Горки в форме слоновьих хоботов, будочки на курьих ножках, ракеты с дачно-сортирными окошечками – на всем были намалеваны акулы, крабы, осьминоги, – как будто он погрузился в подводное царство.

Вроде бы он должен был испытывать страх, – какой-то приступ неведомо чего, – но он понимал это только умом, как тогда в тундре, когда он едва не замерз. И встряхнуть себя словом «мама» тоже не было ни желания, ни возможности – мамы давно не было на свете. Да и про Галку думалось одним только чистым разумом, словно не про себя.

Галка позвонила ему на следующий же день после похорон Обломова:

– У тебя что, правда такая задница? – в голосе сквозь превентивную ершистость слышалось искреннее сочувствие.

– Какая «такая»? Задница как задница.

– Не валяй дурака, ты же понимаешь, о чем я. У тебя что, правда жена на Донбассе?

– Правда.

– А сын ушел в музыку?

– В легенде да. А в реальности он лежит в психиатрической больнице за Лаврой. Убогие у Бога под боком. А Костик, кстати, лежит в палате номер шесть.

– Очень тебе сочувствую… Такой ребенок был чудный…

– Мы все когда-то были чудными ребенками. Но мы сумели выдержать жестокость и подлость мира, а он не сумел. Теперь он лысый, иссохший, рот ввалился – в общем, чистый дух… Он вставные зубы боится туда брать, чтоб не украли. Так что не очень отличается от тамошнего контингента, а это хроники, алкаши, зэки… На них и покрикивают, и попихивают – как в тюрьме. Костя все старается делать с опережением, чтоб к нему не прикасались. Но ободранность, советская общепитская вонь – от этого, конечно, никуда не денешься. В основном лежит на койке среди двадцати таких же богооставленных и читает что-то неземное. Типа Онеггера «О музыкальном искусстве», Пуленка «Я и мои друзья». Стравинского «Диалоги». Письма Моцарта. Письма Дебюсси. Воспоминания о Рахманинове. Переписку Мусоргского с этим чертом, Голенищевым-Кутузовым. Говорит, что таких высоких чувств никогда не встречал в отношениях мужчин и женщин.

– Это понятно, вы же, мужики, такие возвышенные… И как же твоя Светочка его в таком положении бросила?

– Ее позвала История. Она всегда любила помогать беспомощным, а теперь поняла, что самые беспомощные – это мертвые. Она верит во всю эту лабуду – ну, что человек живет, пока его помнят, и так далее. Вот она и воскрешает память, собирает рассказы, вещички. А передачи Костику и я могу носить. В тюрьме же любая дрянь лакомство.

– И что, она все российские кладбища хочет воскресить?

– Нет, только тех, кто, по ее мнению, пал за Родину. Ну, и еще попался ей на глаза.

– Она у тебя что, совсем чокнутая?

– Фантазерка. Но это примерно то же самое.

– И что же ты жрешь?

– Ноне не старый режим, полно полуфабрикатов, только разогреть. Да сейчас и столовки вполне приличные.

– Так заходи ко мне, хоть поешь домашней еды. Раз уж твоя женушка предпочитает мертвыми заниматься.

И вдруг он почувствовал, до чего истосковался по домашнему теплу, по домашней еде, по хоть какой-то женской ласке…

Ему бы сразу насторожиться, когда он увидел, что его ждет ужин при свечах, с вином и какими-то столовыми приборами, почти роскошными в сравнении с дюралевыми ложками-мисками, которые у него ассоциировались с дочкой полка со времен северной шабашки. Сейчас уже не вспомнить, что в тот вечер сработало – подведенные глаза и губы, прическа, платье вместо всегдашних брюк, музыка, полумрак, но в двухкомнатной хрущевке повеяло вечной женственностью, крылатым Эросом…

И в груди зародилась забытая сладостная теснота, хотя он уже давно свыкся с тем, что там всегда будет царить прохладный простор осенней тундры. А когда на прощанье она прильнула к его губам, как тогда на Сороковой миле после его чудесного спасения из заполярного бурана, он устоять не смог. К тому же она ужасно его растрогала, когда спросила жалобно: «У меня верхняя губа слишком толстая, да?..»

И хотя поэзия наутро уже развеялась, на смену ей пришла теплота. Которой ему и на этот раз, как выяснилось, более всего и недоставало.

Но почему-то ему удавалось принимать эту теплоту лишь в ограниченных дозах. Когда, поддаваясь ее уговорам («Куда ты в темноте попрешься, еще нарвешься на какую-нибудь шпану!», он оставался у нее ночевать, она так светилась от счастья, так старалась угадать его малейшую прихоть, что нужно было быть последним садистом, чтобы отказать ей в этой малости. Но когда, как обычно, просыпаешься в три и целый час не решаешься встать, чтобы ее не разбудить, а потом, несмотря на все предосторожности, все-таки будишь, и она задает какие-то встревоженные вопросы, предлагает какие-то дурацкие настойки, в то время как тебе хочется только одного – тишины…