Александр Мелихов - Тризна

Люди власти и разрушения, а жажда власти и разрушение связаны между собой как причина и следствие, во все тысячелетия человеческой истории крушили и бушевали только в миру, сфера духа представлялась им слишком жалкой. И лишь в века идеологий они наконец стали вооружаться теми или иными политическими измами. А в веке двадцатом они наконец добрались и до искусства – одни из них сделались критиками, другие новаторами. Дай им волю, они будут устраивать революции хоть каждый день, чтобы только разрушать и оплевывать красоту, которую создали другие.

Я говорю «дай им волю», как будто они ее еще не взяли, не объявили ретроградами всех, кто пытался им чего-то не позволить, и парни, когда-то не устрашившиеся творить и защищать красоту по-американски, уже задвинуты ими в какие-то чуланы как старье и отстой. И когда я мотался на северные шабашки вдохнуть воздуха свободы, воздуха Джека Лондона и Рокуэлла Кента, ты, возможно, благодаря папе, чьи песни пела вся страна, каким-то чудом пробилась из варварской России в Новый Свет, в ту пору казавшийся нам чем-то вроде того света, чтобы извлечь этих полузабытых ребят на свет в державе, объявленной у них на родине империей зла. Хотя зло в мир несут только люди власти, и они-то как раз и захватывают право назначать в добрые или злые. Собственно, они-то и есть главный враг всего прогрессивного и регрессивного человечества, но покуда мы видим опасность не в них, а в каких-то измах, у нас нет шансов от них избавиться.

Возможно, впрочем, что этих шансов у мира просто нет, ибо их способность к мимикрии безгранична. Поэтому именно они и ухитряются изображать лицо всякого народа.

Ты же с твоей высокой душой в своих поисках истинной Америки эту высокопоставленную шваль просто-таки не заметила.

По отношению к могуществу и успеху очень немногие способны удержаться от угодливости или зависти, либо по-лакейски все превознося, либо по-лакейски все оплевывая, но ты словно и не подозреваешь о существовании подобных чувств, а отзываешься обо всем встречном с такой же простотой, как если бы оказалась в каком-нибудь Магнитогорске или Рязани. И когда ты в своих заметках проявляешь ум и вкус, я испытываю такую гордость за тебя, что даже в этой пустой ночной комнате осторожно кошусь по сторонам, проверяя, все ли тут тебя оценили, – я воображаю, будто это письма, адресованные лично мне. Но когда я вижу тебя печальной, испуганной, мне невыносимо хочется укрыть тебя собою, словно наседке, завидевшей ястреба.

Вот ты еще в самолете начинаешь жаться к тем, кто говорит по-русски, и отчаянно завидуешь, что им через месяц обратно, а тебе среди чужих мучиться целую вечность – шесть месяцев. Вот ты после бессонной ночи ищешь приют среди невообразимого городского грохота и рада уже и студенческой общаге, где американская братия ведет себя без всякого стеснения, – кто жует на ходу, кто бегает в одних трусах… Видно, что ты советской общаги не нюхала, девочка из очень хорошей московской семьи.

А вот ты уже обжилась, отмечаешь, что и на улице никто ни на кого не обращает внимания: дядька с голой задницей и рядом дама в роскошных мехах. И тут же средь бела дня выставляется проститутка в купальном костюме. На заре туманной юности мне казалось, что слово «задница» в женских устах немедленно убивает всякую романтику, но упомянутая тобою задница почему-то нисколько не снижает твой образ, а только делает его ближе и человечнее.

А от чего у меня сердце особенно мучительно сжимает нежность – это когда сквозь твою возвышенность проступает обычная женщина, замечающая, что при всем разнообразии одежды качество ее в американской толпе довольно низкое. Мое сердце сжимается примерно так же, когда я разглядываю отглаженный воротничок на твоей фотографии.

И мне не приходит в голову заподозрить тебя в каких-то подтасовках, когда ты рассказываешь про воскресный market, о том, как тысячи людей едут и стоят в пробках, чтобы купить подешевле что-то на распродаже, которая ведется прямо на земле, – продают все, от заколок, бокалов, туфель до плохой косметики, книг и одежды. Такое количество вещей, что от них тошнит. Уж от стесненности это у них или от бережливости, но все экономят. Щедро расплачиваются в ресторане, но в пакетике уносят еду домой. И работают тяжело, только поначалу кажется, что вокруг праздник. И пробиться наверх, получить квалифицированную работу очень трудно, надо быть действительно мастером своего дела.

А вот город грязный, американцы оставляют мусор где можно и где нельзя, утром его набираются огромные мешки. В музее же современного искусства самое сильное впечатление – Шагал. Лишнее для тебя подтверждение, что в искусстве должен быть глубокий внутренний смысл. А в залах абстракционистов ты немедленно становишься ретроградкой, поскольку не умеешь притворяться: вынести в больших количествах это невозможно, глаз и разум сами собой ищут знакомых форм и, находя, благодарно их фиксируют, а не находя, страдают от голода.

Ибо выставки у них выглядят так же уныло и благообразно, как наш соцреализм, только у них это – абстрактные картины. Входишь в очередную галерею и опять видишь какие-то наклейки, нашлепки, металл полированный и металл необработанный, стекло с камнем, песок с чем-то неразборчивым, белый холст или красный холст, и скука беспросветная и безнадежная…

Даже убийцам сделалось тоскливо, когда наконец они истребили все живое: убивать стало некого.

А потом я чуть не плачу вместе с тобой, когда ночью ты по ошибке заезжаешь в незнакомый район. Но, благодарение Богу, тебя выручают какие-то добрые греки. «Я всегда надеюсь на доброту людей», – и она на этот раз тебя не подвела, хотя один из них простодушно поведал, как на него в такой же ситуации напал подросток с пистолетом.

Ты такая трепетная, что цокающие и лязгающие лестницы подземки, ее впускающие и выпускающие вертушки, решетки-грабли, полутемные низкие туннели представляются тебе каким-то адом, – жаль, мне не удастся рассказать тебе, как мы с пацанами забирались в заброшенные штольни…

Горжусь, как быстро ты объелась изобилием и переизобилием товаров и перестала понимать, что нужно сделать в этом городе, чтобы не быть похожим на всех вокруг, где все разные и при этом совершенно одинаковые, где всего не просто много, но слишком много, где все прет из берегов и границ, лезет, как сказочная каша, которую не могут остановить.

Зато тебе представляется очень красивым Нью-Йорк 30-х и 40-х с маленькими, сплошной застройки домами, один из которых с изогнутой крышей, другой – с невообразимыми колонками, третий с завитушками, с окнами круглыми, гнутыми, лукообразными, овальными, а перед ними цветочки, крошечные садики с двумя-тремя деревьями… Почему, удивляешься ты, ты повсюду предпочитаешь старое новому? Да потому, что раньше люди власти не совали свой нос в работу людей созидания.