Александр Мелихов - Тризна

Правда, после длительного заключения, когда много месяцев не видишь ни одного женского лица, любая соседка по камере за стеной начинает представляться средоточием всех совершенств. Именно надругательство над женщиной и развернуло меня от пропагаторства к методе Брута и Шарлотты Корде. Из-за перегруженности Дома предварительного заключения меня довольно долго содержали в Коломенской части, что несколько ослабляло мое стремление к побегу: одно дело бежать из Петропавловской крепости, и совсем другое – из Коломенской части, что временами удавалось и мазурикам. Изнывая от скуки, я подтягивался и смотрел на двор, покуда мышцы не начинало сводить судорогой, и однажды увидел, как городовой привез на пролетке пьяную женщину. Она лежала навзничь поперек коляски, ее свисающая откинутая голова с распустившимися волосами встряхивалась при каждом толчке, но она явно этого не чувствовала. Не чувствовала она и того, что городовой, с фельдмаршальской осанкой откинувшийся на сиденье, поставил один свой начищенный сапог прямо ей на грудь, обтянутую грязным разорванным лифом, а другим сапожищем, каблуком мерно ударял ее пониже живота. Да, она ничего не чувствовала, и я не видел, красива она или безобразна, но все равно это была ЖЕНЩИНА!

– Зачем вы ее бьете?!. – изо всех сил закричал я, и он, вскинув свою усатую потную рожу (я и сейчас не могу подыскать более снисходительного слова), заорал мне в ответ:

– А ты что, тоже захотел?!

И я понял, что меня могут избить, протащить волоком по грязи – со мною могут сделать ЧТО УГОДНО, и отцовские дуэльные приемы мне ничуть не помогут. Вот тогда-то я и осознал, что больше не хочу жить в мире, где все это возможно, я должен отплатить это бесчестье, или пускай меня убьют.

Первый выстрел как оскорбленной стороне принадлежал мне. Но кому я должен был его адресовать? Разумеется, мне не следовало уподобляться собаке, яростно хватающей зубами палку, которой ее бьют, я должен был поразить руку, держащую палку. Но где эта рука, и чья воля ею управляет? Разумеется, я и тогда понимал, что император не может отвечать за действия многих тысяч своих низших агентов, – ну так и пускай обратится за помощью к обществу, пусть перестанет видеть в нас «подданных», холопов, а начнет видеть граждан, пусть дарует нам конституцию!

Теперь притворяться уже незачем – у меня тогда же мелькнула мысль, что никакие конституции не сумеют унять природную человеческую злобу, стремление людей не тем, так иным способом восторжествовать над ближним. Если бы над людьми издевались только полицейские чины, мы бы уже пребывали в преддверии рая. Но сколько раз в своих хождениях в народ я видел, как самые нечиновные мужья, сеятели и хранители, со сладострастием избивали жен, как парни и мужики шли друг на друга с дрекольем – и добро бы дрались за собственность, которую мы провозгласили источником всех зол, так нет, речь шла о чистом кураже. Конечно, мы не желали так легко отказаться от своей сказки, мы говорили себе, что стремление покорять и унижать порождено борьбою за выживание, что в мире, где существование каждого будет обеспечено обществом, исчезнет и стремление возвышаться над другими. Но было невозможно и не видеть, как маленькие дети, еще ничего не знающие о жизни и выживании, уже отталкивают и унижают друг друга…

Провозглашая свободу мысли, мы еще на дальних подступах гасили любые помыслы, которые могли бы нам открыть нашу мизерность и беспомощность перед теми силами природы, которым мы, сами того не понимая, невольно бросили вызов. Мы уже смирились, что экономический строй нам не переменить, мы боролись только за свободу слова, которая была давно завоевана на Западе. Но разве присутствовала духовная свобода в том радикальном мирке, который я видел в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке? Там заправляли чиновники от социализма, спасавшие человечество в служебные часы, со входящими и исходящими статейками, вместо входящих и исходящих бумаг. А их вожаки ненавидели и боролись друг с другом гораздо более яростно, чем с правительствами, ибо именно друг в друге они видели главных соперников на пути к власти. Их ненависть к властителям была завистью несостоявшихся тиранов к состоявшимся.

Совсем иное дело были мои друзья. Для скептика, взбунтовавшегося во мне, их программы были смехотворны, но сами-то они даже цинику не показались бы смехотворными. Пленяли они ровно тем, чем только и можно пленить смертного, – презрением к смерти, ибо презрение к смерти и есть красота. Красиво все, позволяющее нам ощутить, что мы есть нечто большее, чем наше тело. Жажда хотя бы призрачного бессмертия и порождает и религию, и искусство, и любовь, и политические химеры, – все это бегство от бренности. Но я только на пороге гибели осознал, что главный наш враг – это смерть, а не правительство. А из земных стихий – не алчность, но жажда власти.

Смертельный риск прекрасен, ибо демонстрирует презрение к смерти. Смерть же омерзительна, ибо она есть та самая победа материи, над которой мы и надеялись восторжествовать силой духа. Однако восторжествовать над нею до полной слепоты могли только самые неискушенные. Потому-то именно женщины были самыми прекрасными среди нас. Они были прекрасны, как бывают прекрасны только дети. Прекрасны незнанием жизни, доверием к ней. Даже в смерти они видели одну лишь ее поэтическую сторону. Прелестная Фанни… стоп, и на пороге гибели никаких имен! Когда-то в одиночном заключении я едва не сошел с ума от ужаса во сне назвать чье-то имя и тогда же дал себе слово: даже внутри себя использовать только прозвища. Так вот, наш Брут, силач и храбрец, долго и безуспешно ухаживал за прелестной доброй девушкой, – он, скорее всего, и отпугивал ее своей брутальностью: он напоминал изваяние гениального скульптора, которое тот бросил недоделанным, столкнувшись со слишком неподатливым камнем. Но когда этот бородатый Ромео в центре столицы заколол кинжалом жандармского начальника, она сдалась. Потому что это было не убийство, а возмездие. Студенеющая кровь, разорванные внутренности – все это для нас не существовало, и самые романтичные из нас, женщины особенно, с особой легкостью мирились с неизбежностью случайных жертв: их гибель тоже была исполнена трагической красоты.

Мы все опьянялись красивыми словами, мы все были готовы для звуков жизни не щадить. Ни своей, ни, следовательно, чужой. Мы за все заранее расплатились, обрекши себя на гибель. А самые возвышенные из наших женщин могли пройти не только через кровь, но и через грязь, яко посуху, сделавшись едва ли не еще более незапятнанными, начиная жить уже не простым неведением, но возвышающим обманом. Ольга… никак не могу подобрать для нее прозвище, которое бы не казалось мне оскорбительным… в первую нашу встречу показалась мне невиннейшей пансионеркой, которой, впрочем, она и оставалась после многомесячной работы на фабрике, где ей приходилось разделять ночлег на нарах с кровососущими насекомыми и многочисленными товарками, не отличавшимися скромным поведением, а потом еще и после побега из сибирской ссылки, где она, оставив верхнюю одежду на берегу замерзающей реки, сумела изобразить самоубийство так убедительно, что ее даже не разыскивали.