Александр Мелихов - Тризна

С чем они и вошли к Солонскому. А что было после, помнилось плохо, – и слава Богу. Да, начали совместную работу…

Люди состязаются друг с другом, делая вид, будто борются за общее дело, – на чем же они остановятся? И остановятся ли вообще? Олег нащупывал эту точку примирения, стараясь писать побольше формул: чем больше их удастся предъявить Артюхину, тем легче будет притвориться, что ничего не произошло.

Прибежал Филя без всяких «здравствуйте» и «до свидания»:

– Твой заказчик может подписать досрочно сдачу этапа? Нам нужно для соцсоревнования. Имей в виду: через два дня я буду докладывать Обломову!

Было уже поздновато, и Олег решил звонить Артюхину на следующий день, дал себе поблажку.

Вечером к нему без стука явился Николай с нескончаемой повестью, как у женщины из соседнего дома отдыха утонули сразу два сына: подъехали на коньках к плотине – и салют, с пионерским приветом. Олег изо всех сил старался не понимать, и только радовался, что Светка задерживается на своей уборке, но Николай все сопереживал со все бóльшим и бóльшим смаком: «Да… представляешь, каково теперь матери? Приехали, называется, отдохнуть», – пока Олег не заледенел от ужаса. Нет, такая здоровенная душа – это уже чересчур!

Николай заодно еще раз осмотрел его книги и еще раз констатировал, что книг много, а читать нечего, – оказалось, он привык быть с Историей на самой короткой ноге: «Вот я читал… эх, седьмой том не могу достать! Это действительно эпопея – вся тайная война раскрыта, – Черчилль, Рузвельт, Тимошенко…»

Но когда он наконец удалился, Олег почувствовал, что в сравнении с усатой грелкой из Гостиного Николай ему прямо духовный двойник, они оба не переступают через какой-то общий порог.

Он почитал под настольной лампой «Великого Гэтсби» ин инглиш со словарем, пока не начал возиться и кряхтеть Костик в своей кроватке за решеткой, и Олег пошел сунуть ему соску, натянутую на рожок с чаем. Комната казалась роднее родного, потому что после лампы он решительно ничего не видел. Наобум водя пережатой соской, он внезапно почувствовал, как крошечная лапка завладела его мизинцем и настойчиво тянет куда-то. И вдруг мизинец охватило совершенно неземной нежностью и теплом; Олег не вмиг догадался, что Костик просто-напросто сосет его палец, – для называния этого на человеческом языке не было слов, – новенькая душа, так недавно явившаяся в мир, еще не успела как следует воплотиться и оставалась наполовину эфирной. Однако высвободить мизинец от нее удалось не без усилия – как пробку из бутылки и с таким же чмоканьем.

Олега пронзило счастливой болью, и отлегло от души – да что уж такого он с Артюхиным сотворил, чего по пьяному делу не бывает – Артюхин первый ухватил его за шкирку. Однако назавтра, пока он раздумывал, в каких выражениях обратиться к Артюхину, Филя строго потребовал его к телефону в приемную Обломова:

– От заказчика!

Олег напрягся, ожидая, что скажет Артюхин, но оказалось, звонит женщина – Людмила Анатольевна. Их организация приняла обязательство о досрочном выполнении плана, так не может ли Олег поскорее представить отчет по первому этапу?

– Главное, чтобы были ключевые слова, мы все равно хотим расторгнуть договор. Им у нас некому после Артюхина заниматься.

– Простите, что значит «после Артюхина»?

– Ах да, вы же не знаете! Артюхин попал под электричку.

– Машинист видит: впереди что-то черное белеется – а это наш Ратмир устроился, свернулся калачиком, как у себя на тахте, – Людмила Анатольевна, очень бравая мадам, излагала так, словно некий известный хохмач отмочил еще одну дико балдежную штуку. – Машинист, конечно, затормозил, но Ратмира щитком проволокло метров двадцать, от филейной части кус мяса оторвало. Он бы выжил, только мотор отказал. Он только и успел сказать: «Доползался!» Они его погрузили в кабину и отвезли в Выборг. Электричка была выборгская. А в Выборге никто не знает, кто он такой, документов никаких нет. Его в морге засунули в полиэтиленовый мешок, он там и пролежал больше недели – черви уже вот такие! – Она показала наманикюренный мизинец.

– Что он мог иметь в виду – «доползался»? – Олег говорил одними губами, не чувствуя себя. – Доунижался перед кем-то?

– Хо-о-о! – расхохоталась Людмила Анатольевна. – Нашему Ратмиру такие нежности что слону дробина. Но… – она хитро прищурилась, – жена говорит, что он каждый вечер приходил после двенадцати бухой до зеленых соплей и – обвалянный в снегу по уши . Понимаете? – со значением спросила Людмила Анатольевна, и Олег кивнул, словно для него что-то начало проясняться.

– Самоубийства здесь быть не может, – отмахнула эту версию Людмила Анатольевна. – Ратмир был трус. Заснуть на рельсах – это он мог. Когда вы с ним ходили к Солонскому, он со следующего дня запил, как перед термоядерной катастрофой. Придет с похмелья, посидит и – «я пошел к Евсееву, вырабатывать техзадание» – зуб даю, вы его ни разу не видели? – а вечером является, как Дед Мороз…

Когда Олег понял, что на нем нет прямой вины за Артюхина, ему стало уже не столько страшно, сколько невыносимо жалко. Все хвастливо-индюшачье немедленно превратилось в детски-простодушное, ведь это он глоточка уважения, внимания добивался, хорохорясь, как пацан. Никому, никому нельзя в этом отказывать, в ложке уважения… правда, как быть с теми, кто воспринимает уважение к себе лишь через чужое унижение?

И сразу толчок – это же новый тип целевой функции! Есть порода людей, для которых главная цель – разрушать чужие цели.

Человечек этой породы виден с молочных зубов. Один малыш еще неверными ручками лепит башенку из мокрого песка, а другой еще неверной ножкой ее растаптывает. Он и не слышал имени Ницше, но уже знает, что нет ничего слаще власти – возможности унижать. До него, однако, быстро доходит, что это дело опасное – один раз униженный расплачется, а в другой раз даст по морде. Или бросится за папой. А потом и за стражей. Нет, лучше улыбаться, ладить с сильными, покуда они нужны, пожимать руки и все прибирать, прибирать к рукам, подниматься все выше и выше и не хапать все подряд, а делиться, щедро делиться, щедрость тоже убивает чужую гордость, порождает собачью улыбку на еще недавно горделивом лице…

Но можно и воспылать страстью к какой-то идее, если из нее можно сделать орудие подавления.

И вот он распоряжается целой империей чужих трудов и талантов, слывет великим организатором и ценнейшим деятелем Общего Дела, и действительно таковым является – покуда однажды не нарвется на себе подобного. Может быть, на такого же умного и осторожного интригана, а может быть, на откровенного авантюриста и деспота, это не имеет значения, – в любом случае начинается вой- на до последнего снаряда и последнего солдата. А когда от Общего Дела остается только пара дымящихся угольков, он или его наследники объясняют миру, что во всем виновата противная сторона, и начинают великую задачу Возрождения Общего Дела.