Ольга Гладышева - Оползень

«Белковать похотел», «К крестному погостить», — равнодушно отвечали жены, если кто любопытствовал. «А говорят, к красным?» — «Чму́тки это, напраслина!»

Белку стреляют из мелкокалиберной винтовки маленькой пулькой. Но «мелкашка» на худой конец сойдет и как боевое оружие при крестьянской-то необеспеченности. Это понимали и в уме имели и те, кто спрашивали, и те, кто отвечали. Отводили взаимно глаза, покряхтывали, покашливали ожидающе, расходились с таимыми усмешками — до поры… Белковать уходили и казаки, и якуты, и эвенки, богатые и бедные, староверы и партийные.

Никто не видал, не слыхал, когда сговаривались, где в тайге сходились, встречались, сбивались в вооруженные отряды, как готовилась близкая партизанская гражданская война.

После шторма прибой был грязен. Он выбрасывал на мол разный мелкий мусор и, словно жалея расстаться с ним, нерешительно слизывал его обратно. Но далеко от берега не уносил. Новая волна тащила его опять, выплескивала на прежнее место, а следующая не ленилась, забирала с собой. Что здесь только не сталкивалось, не скапливалось в вынужденном соседстве! Шелуха от фиников и яркие жестянки американских консервов, коробки шведских папирос и недопитые бутылки с английской сухой кислятиной (британцы гордо считают, что их так называемое виноградное способно предохранить от заболевания желудка в тропиках), промасленные концы и обрывки газет на разных языках. Откуда все это бралось, наносилось, несмотря на бдительность санитарной портовой инспекции, качалось часами, пока прилив не перемешает основательно слои воды, и тогда где-то в глуби ее пропадут, уничтожатся отбросы бытовой жизни приходящих и уходящих кораблей.

Но морское дыхание над этой дрянью всегда свежо. Оно проникает в город, вымывая из улиц запах пыли и подвалов, шевелит языки полосатых маркиз над балконами, ленты на дамских шляпках, относит в сторону кружевные зонтики. И поливальщик со шлангом на горбатом, булыжном спуске в любую минуту может ожидать нападения на него сверкающей струи, с которой заигрывает ветер. По уступам площадей, переулков, тупиков ветер добирается до самых сопок, задевая по дороге все, что ему под силу потрепать, поворотить наизнанку, рвануть, чем можно хлопнуть, пошуршать, что можно подхватить с собой.

Мимо здания бывшего Владивостокского Совета мирно прогуливались рядышком Виктор Андреевич и… ротмистр Лирин, разглядывая флаги, которые разворачивал и обратно свивал ветер.

Виктор Андреевич со злобой перечислял:

— Американский, английский, французский, канадский, японский, китайский… ба-ба-ба! — и трехцветный русский! Трогательное единение!.. Обсели, как мухи пирог. Дождались наконец-то статуса международной зоны. Поглядели и на чехословацкий переворот. Все это мы просмотрели. Все это мы запомним. Я убежден, что этот переворот спровоцирован. Наблюдайте, Лирин, как многое могут тихие незаметные чиновники, если есть цель. Цель, дорогой налетчик, значит всё! Пути можно выбирать. И необязательно самому выскакивать с револьвером. Надо заставить стрелять других.

Он и здесь до сих пор не мог избавиться от своей привычки все объяснять и всех поучать.

— Советы отправляют через всю Сибирь сюда деморализованную, полуразложившуюся армию белочехов, так? Чтобы отправить их морем домой. Разумно? Чтоб не через Европу? Возможно… Но тут надо как можно дольше не давать им пароходов. Чуете, ротмистр! Чтоб совсем озверели. Кто виноват? Советы. Советы имеют мятеж и расстрелы. Недурно схлопотано? А кто? Какие-то скромные неизвестные саботажники.

Лирин смирно помалкивал. Виктор Андреевич насмешливо обратился к нему:

— Слушайте, Лирин, продайте мне револьвер, а? Он вам больше не понадобится: вон вы какой помятый, общипанный. К чему он вам?

Лирин загорелся дерзостью:

— Вы думаете?

— Абсолютно. У вас же нет цели! И не появится, предсказываю вам! Вы умели «упекать», как вы выражаетесь, но вы не умеете бороться, а главное, не знаете — за что. Вы сгинете и без жалоб, если, впрочем, вас со временем не повесят. Конечно, сейчас настало время авантюристов, налетчиков, шантажистов и всякой прочей мрази. Полезли изо всех углов. Сколько за белочехами приволоклось! Но это, — он кивнул на флаги, — это ненадолго!

— У вас предчувствие? — язвительно осведомился Лирин.

— Не раздражайте меня, господин налетчик! Я и так нахожусь в непрерывном бешенстве. Это просто пена в хорошо размешанном котле. Идея буферной Дальневосточной республики — гениальная выдумка московского большевистского центра. Они тянут время, всеми силами удерживаясь от войны на Дальнем Востоке. Но они свое возьмут, попомните мое слово.

— Да вы большевик! — воскликнул Лирин, желая польстить ему.

— Мог бы! — с непередаваемым ожесточением вскрикнул бывший главный акционер. — Сейчас уже мог бы и к большевикам, если бы приняли.

— А они вас к стеночке!.. Тюк!

Виктор Андреевич пожевал губами:

— Скучно с вами, Лирин. Одно озверение кругом. Продайте все-таки револьвер!

— Нет-с, погожу-с еще!..

— Да, я убежден в их победе. Поэтому я и убираюсь отсюда. Заблаговременно. Хотя мои коллеги по классу с надеждой открывают объятья навстречу движущейся иностранной помощи. Они мечутся между коммунистами, которые милостиво предлагают им сотрудничество, и японцами с американцами. Ах, что выбрать? Я не верю ни в какие правительственные коалиции. Мы не Европа. Нам это никак не подходит. Бегите, Лирин, пока не поздно.

— А что я там буду делать? — проворчал Лирин.

— У восточных мистиков есть название этому состоянию души. Название это в е л и к о е и з г н а н и е. Как будто к нам, уже живущим в изгнании, дошло воспоминание о жизни, гораздо более близкой и истинной, чем та, которой мы живем сейчас изо дня в день, и необходимо постоянное усилие, чтоб оно оставалось с нами и не давало нам опять погрузиться в летаргию.

— Что же это за воспоминание? — со страхом спросил ротмистр.

— Ну… совесть, что ли? — грубо и неловко оборвал Виктор Андреевич. — С вами невозможно говорить.

— Потому и невозможно, что все время оскорбить норовите, — смиренно сказал Лирин. — А вы ведь тоже, кажется, равенство-то любили? Только любовь эта была платоническая, без взаимности и практического приложения. Оттого и раздражены-с вы!

— Тошно, мерзко, глупо! — стонал Виктор Андреевич. — И главное, все-таки больно. И вы — последний человек, которого я вижу и которому исповедуюсь на русской земле. Насмешка! Прощайте-с! — отрывисто бросил он, сворачивая за угол.

На Вокзальной площади, заполненной рабочими, Лирин, затесавшись в толпу, беспокойно выспрашивал:

— Чего собрались-то, братцы? Митинг, что ли, какой?