Ольга Гладышева - Оползень

Иван подошел к мешку, поставленному на краю расщелины, и, перекрестившись, внезапно пнул его. Вздымая снежную пыль, мешок покатился на дно ущелья. Иван проводил его взглядом.

— Давай, закидывай руку-то сюда! — тянул он руку Осколова себе за шею. — Обойми, обойми меня крепче.

…Пройдя несколько шагов с Осколовым на спине, Иван с воем опустился на снег:

— Что я наделал! Что я наделал!.. Закопать надо было!.. Тюрьма теперь!

Он упал лицом в снег, потом подполз к Осколову. Тот опять пришел в себя:

— Иван, ты в крови? Что это?

— Это вы меня перстеньком обручальным съездить изволили, — с ненавистью ответил Тунгусов. — На всю жизнь теперь память будет. — Он потрогал подбородок. — Глубоко, сволочь… У, прибить бы тебя теперь!.. А золотце наше тю-тю, — с наслаждением, глаза в глаза Осколову выговаривал Иван. — На самом донышке успокоилось. Весной ручеек в овраге вскроется — и песочек золотой рассосет, размоет. И мы с тобой, значит… — Иван изобразил из пальцев решетку.

Он нес его почти весь день без отдыха. Едучий пот заливал Ивану глаза и мешался со слезами, которые выжимал у него задувавший время от времени северо-восточный ветер.

Выбившиеся на висках из-под шапки волосы обмерзли от горячего частого дыхания и мешали видеть по сторонам. Да и смотреть было нечего. Иван точно знал, сколько идти до жилья. Ничего тут поблизости нечаянно не могло вырасти: ни зимовьица, ни земляночки с дровишками, с печурочкой, чтоб можно было хоть снежницы натаявшей попить. Жажда мучила Ивана сильнее усталости и тревоги. В глотке у него кисло драло, с потрескавшихся губ он слизывал языком соленые капельки крови. Мартовский наст был такой яркий, что когда Иван зажмуривался, малиновые круги плясали перед ним в бешено гудящей тьме.

Редколесье осталось слева, к северу. Теперь он шел голым, бесконечным, на несколько верст краем овражной пропасти. Даже прислониться, чтобы удобней перехватить ношу, было не к чему.

Мысль выбраться на зимник, где может встретиться кто-нибудь на лошади, долго не приходила ему. Слишком он был потрясен, чтобы рассуждать здраво, как рассуждал бы в иное время. Он инстинктом чувствовал, что сверни он к зимнику, удлинив тем самым путь, и решимость совсем оставит его.

Он отдыхал, покачиваясь на месте, согнувшись еще ниже, потом заводил занемевшие в плечах руки за спину, подталкивал тело Александра Николаевича подальше себе на спину и опять шел, то матерясь и плача, то принимаясь молиться вслух. «Только не дай упасть, господи, не дай уронить его. Ведь я его больше не подниму», — говорил Иван как можно убедительнее.

Бог промолчал. Конечно, столько народу на земле, все о чем-нибудь канючат. Надо, чтобы он понял, прочувствовал, что невмоготу больше Ивану, совсем хребет у него сломался, кажется, не разогнуться больше никогда в жизни… Но не о себе же просит Иван — о другой жизни, чтоб ей не дал бог пока угаснуть. «Помоги рабу твоему… нет, лучше обоим рабам помоги… милостью не обойди нечестивых. Господи, замолю, покаюсь перед всеми, кого обижал, служить им буду. Помоги только дотащить его. Уровняй мне дорогу! Повихнется если нога, не встану я».

Бог внял. Лыжи ширкали размеренно, словно и не Ивановы ноги двигали их. В нем все отмерло, онемело, кроме гулко набухшей тяжестью головы и сердца, жгущего грудь изнутри.

Хорошо хоть Александр Николаевич не сползал, не душил руками за шею, лежал на спине, перевесившись, будто куль, не давая поднять головы. Уже не дыхание вырывалось у него из разбитой груди, а короткое глухое оханье. Иногда Иван и его переставал слышать, словно бы и сам впадал в забытье. Потом пугался, опять принимался уговаривать бога: «Прости, что жил раньше, яко… — Иван не знал, с кем сравнить себя прежнего, совсем пропащего человека… Яко тварь, например? — Да! Яко тварь, господи, бездушевная, безмысленная. Прости! За все прости! И что золото дернуть хотел, извини тоже. Отмолю!»

Со стоном и всхлипами он брел из последних сил, видя перед собой только носы своих охотничьих камосных лыж, подбитых снизу жеребячьими пазанками, кусочками шкуры вместе с шерстью. «Хорошо голицы я не взял, — хвалил он себя. — На них идти, конечно, легче, но они бы раскатывались сейчас, и вихлял бы я тут, как пьяный». Имелись у Ивана и канадские лыжи из двух овальных деревянных рам, переплетенных ременной сетью, но и они не годились бы по такой целине. Очень медленные. На них, пожалуй, вовсе не дойти. Ивана подбадривала его собственная предусмотрительность, и смятение его на короткий миг замещала уверенность, что не сгибнет он, такой молодой и сильный, вытерпит тяготу эту.

Конечно, лучше бы на лыжах волочить Осколова, но даже привязать нечем, собрались как к девкам на посиделки… Стрельнуть бы!.. Револьвер у него вроде где-то был? Может, кто-нибудь на выстрелы подгребет?

Иван осторожно попробовал дотянуться до кармана Осколова, понял, что оружие у него за пазухой, на груди. А перевернуть его он никак не осмеливался, боялся, что потом уж не сумеет взвалить снова, если никто не подсобит. А на снегу управляющий, гляди, быстро застынет.

…Когда солнце, собрав свое расплавленное сияние в тугой малиновый кулачок, уже готово было капнуть за край оврага, Иван, бормоча шершавым языком ругательства, вдруг остановился, пораженный простой и ясной пришедшей к нему мыслью: за что мучиться, за что так страдать?.. А что, если ношу-то свою… да и в овраг тоже, вслед за тем мешком с песочком? Может, Александр Николаевич там, в затишке, и не замерзнет, пока Иван за народом сбегает? Возьмут фонари, тулупы, на санях приедут… Разыщут, чай, вызволят… Хоть на минуту освободить себя от этой непереносимой боли в хребте!..

Иван поднял уж было руки, чтоб стащить с себя тело, даже подкинул его чуток спиной, чтоб ловчее сбросить, но… промедлил… один только миг и промедлил — и не смог уже совершить.

«Ванька, гляди у меня! — сказал бог. — Я тебе задам!»

Избычась, Иван оглянул мутнеющий от близких сумерек горизонт, чуждо-молчаливые сопки вдали, в заовражье, потрогал клейкую рану на подбородке. Рука Александра Николаевича с большим обручальным кольцом на пальце болталась у Ивана на груди. Иван потрогал и кольцо. «Холуй ты», — говорит. Иван даже усмехнулся, испытав саднящую боль в губах. «Ругайся, ругайся, на вороту не виснет. Сам ты барабан с дерьмом. Сковырну вон тебя сейчас, весь ведь ты в моей воле, туша бесчувственная!»

Оттого что разнес управляющего на все корки, полегчало, даже будто бы сил прибыло.

Редкие снежинки плавно стали падать с неба, призатянувшегося на востоке хмарью.

Иван впервые за всю дорогу заглянул в лицо Осколову и поразился, как быстро синева пролегла у него вдоль крыльев носа и вокруг рта, выступила из-под усов. «Как бы не помер он у меня…» — подумал Иван, но уже без прежнего страха, озабоченно. Тихий снегопад густел. Сизая наволочь закрыла уже все небо, и нестройная спервоначалу пляска сухих снежинок в воздухе сменилась спешно и тяжело бегущей густой стеной снегопада. Солнечный блеск рассосался, и хотя стало еще светлее, но уже по-иному, словно вошел в березняк.