Ольга Гладышева - Оползень

— Нет! — печально признался Мезенцев. — Я был горный инженер, практически ни одного дня не работавший. Ужасный вихрь жизни кружил меня.

— Если бы вы знали, как меня кружил!..

— Нет, это настоящая драма, — настаивал Николай Венедиктович.

На маленькой эстраде прокуренным басом запела Зоя Чернова. Она еще больше располнела, голос у нее сел. Лицо с вывернутыми накрашенными губами сохраняло постоянно обиженное выражение. Она ведь тоже перенесла ряд жизненных крушений: мало того, что папочка, казалось бы навек исчезнувший, вдруг объявился и на шею сел, молодость утекала с каждым днем; а главное пугало: голосок порой исчезал совсем, даже писка не выдавишь из пересохшего горла. Папочка отпаивал сырыми яйцами, горячим молоком, отвары готовил для полосканий. Страшновато им было в такие дни обоим. Последний был шанс: поступить в варьете для иностранцев при валютном ресторане, — не приняли. У вас, говорят, фигура не соответствует моде, а также на лице следы: вон под глазами и щеки опали. Зоечка сама знала, что опали и под глазами уже месиво, но у нее манера есть, блеск, приемы!.. И манера, говорят, теперь другая, и приемы ваши для советской действительности не подходят.

Так докатились они с папочкой до «Трепанга», куда публика ходила главным образом пиво жрать, а не время красиво провести.

Хорошо, хоть удалось выговорить право папочке обедать тут. Вон сидит, кушает в уголке. Старенький стал папочка. Надо как-то вместе держаться. Всю жизнь оба при ресторанах, ничего другого не умеют. Но она все-таки ж Чернова, не кто-нибудь! И репертуар у нее самый модный, заграничный. Вот это, например.

«Татьяна, помнишь ночи былы-ые?» Автор кто, автор где? Тама-а! А Чернова поет!..

…Лирин все видел: и Зоечкино выражение, и папочку кушающего. Вот у него где этот папочка после «Версаля»!.. Целый остался? Ну, и сиди, жди, что скажут, куда позовут!.. А то Зоечка думает, на ее песенки они существуют, и даже немножко отложено в приданое! Потому что папочка имеет все-таки мечтание успеть до смерти своей пристроить ее кому-нибудь на шею. Не трогают папочку? Ну и хорошо, кушай пока! Привык мантулить-то, ресторанные тарелки вылизывать.

Но самое пристальное внимание ротмистра было обращено на нового знакомого. Он нравился униженному обстоятельствами Лирину: тоже «бывший» и еще более жалкий. А потом какой-то неясный, творческий момент зашевелился с его появлением, то есть теоретически-то он вызревал давно, а теперь даже стал оформляться как бы и реально, так что, подпевая Зоечке, Лирин очень остро вслушивался в излияния захмелевшего Мезенцева:

— Так я ж его знаю! — в одном месте неосторожно вскрикнул Лирин.

Мезенцев поспешно приблизился ближе и еще жарче зашептал ему на ухо.

— И его знаю! Ну-ну!

По лицу Лирина было видно, что интерес у него разгорался неподдельный. Даже что-то сходное с вдохновением замелькало в мерзлых глазках без ресниц.

Мезенцев, который, увлекшись своим рассказом, сильно ел кальмара, вдруг с ужасом сообразил:

— Ой, что это я съел?

— Ничего не будет! Иди ближе! — покровительственно утешал его Лирин.

— Месть? Плюнь! Я сам у них на свадьбе был. Сам сватал ее! Чуешь?

Он захохотал.

— Надо же. Стой. Я тебя даже вспоминаю!.. Мы тогда тебя чуть рысаками не стоптали, да? У меня память на лица! Ну, дай поцелую! Не сердись. Я же не знал. Не знал! Дай поцелую. Месть — плюнь! Это ж прямо смешно! Я другое тебе скажу. Я давно ищу подходящего человечка, — он поднял палец. — Компаньона. Но… нужен первоначальный капиталец. А идея!.. Ты молиться на меня будешь. Ну, мы потом, потом, натрезве… А из этого Осколова… ш-ш… веревки совьем. Не отплюется!.. Я знаю, где он.

Мезенцев даже протрезвел.

— Неужели знаешь? А я ведь мечтал найти их и непременно положил найти. Мне ничего больше не надо. Я хочу все-таки когда-нибудь объяснить ей, рассказать про Клавдию правду. Поймет же она? Не дура ведь?.. А тогда поймет и свою ошибку. И виноват тогда стану уже не я в ее представлении, а муж, ничего не сумевший дать из того, что обещал.

Лирин не знал, кто такая Клавдия, и ему были неинтересны личные сложности Осколовых. Его, главным образом, занимало, располагает ли Мезенцев хоть какими-либо скромными средствами и согласится ли вложить их в дело, могущее средства весьма и весьма увеличить, а заодно господина Осколова уничтожить… Но нельзя же сразу! Тут грубить нельзя, надо как с девицей, недаром Лирин — психолог. Поэтому он постарался взять прежний позабытый тон, принятый некогда в офицерских компаниях:

— Милый мой, разве можно посвящать какую-нибудь женщину в свое прошлое?.. Она всегда единственная, небывалая, ошеломительная! Встреча с любой из них всегда должна выглядеть как начало новой жизни, по которой ты томился и которую искал. Всякий рассказ о другой женщине подразумевает сравнение, а всякое сравнение убивает восторг. В любви не существует сравнений.

Собственный опыт у Лирина был бедный, даже можно сказать, убогий. Но теоретик он был ловкий. Только не находилось «предмета», к какому стоило бы трудов приложить разработанную им методу. Она состояла, во-первых, из лести, которая при точно рассчитанной дозировке победит любую, самую гордую и строптивую, а во-вторых, из обмана, который, по мнению Лирина, лежал в основании мира вообще и потому всегда, во всех случаях был определяющим в отношениях людей. Лирин, конечно, не преминул сообщить также, что он — знаток людей. На что Николай Венедиктович ничего не ответил, только поник в глубочайшем размышлении над тарелкой с недоеденным морским чудовищем.

— Хоть бы письмо раз прислала! — очнулся он наконец. — За страдания мои — утешение! Никогда… А ведь не забыла, я знаю! Такие верны всю жизнь.

— М-м? — усомнился Лирин. — Пива еще желаете? Нет? Тогда я допью!

— И если бы после этого у меня были одни неудачи, большей награды не надо.

— Вы о письме, что ль! Да бросьте вы! К чему это вообще? Время совсем другое!.. Некогда разбираться. Тут, где жена, дети, не знаешь, потерялись в просторах России, а вы какую-то чувствительную историю до сих пор жуете. Самолюбие одно, и больше ничего! Я вам другое скажу…

Оркестр заиграл «Бедного карапета», перекрывая голос Лирина. Его поучения не все доходили до Мезенцева, только разжигали в нем жалость к себе, обиду неведомо на кого, да на всех — треклятых, равнодушных, кому дела никогда нет до Николая Венедиктовича и его переживаний. А в ухо ему убеждающе буркотал басок бывшего жандарма, приятельски свистя перегаром вперемежку с матерком. Этот легкий, невзначай, матерок особенно укреплял в доверии, в том, что они вдвоем с Лириным отделены от всех общей ненавистью, которую они, дай срок, воплотят в некоторые аховые дела — скверные дела, хоть и пьяный, понимал Мезенцев. Но тем лучше, тем слаще!.. Он становился от этого другим человеком, пусть в прежней рабской личине, но уже нашедшим, уже готовящим возмездие за то, что не сбылось, за скуку мизера, за жизнь не по своей мерке. Где-то в животе у него начинал клокотать злой веселый смех, подмывая и поднимая Николая Венедиктовича на неизвестную ему дотоле жестокую высоту.