Ольга Гладышева - Оползень

Хаты надвинут низко соломенные крыши и дремлют… Опять же замки эти кругом: Корецких, Люборских, Вишневецких. Графы у них, видать, сильно гордые. Аж бледные от гордости. Любо посмотреть. От такого по морде получить одно удовольствие.

Но бабы, бабы!.. Плахтами обтянут себе все, что надо, просто невозможно мимо пройти и не съездить ее по одному месту. Завизжит, будто ругается. А сама так и норовит мимо тебя лишний раз провилять. И вся красная делается от удовольствия.

Однажды сели обедать, вылетает одна такая же… хозяйка… грудя как два каравая под сорочкой. Борщ на стол — бряк! — в общей чашке деревянной. Быстрая — ух! «Вам посмачить, панове?» Переглянулись: чего такое? «Ну посмачи!» Сейчас она чесноку напихала полон рот, нажевала-нажевала: плюх писарям в чашку!..

Зотов засмеялся так, что пачка каустической соды упала с железной полки. Матернув соду, Зотов положил ее на место, вытерся полой халата.

«Вам посмачить, — говорит, — панове?»

Ништо! Сожра-али!..

Да жизнь, она что жернов. Изжует тебя всего, как та баба — чеснок, и выплюнет в общую чашку. Ну, ничего, зато Зотова кто съесть попробует, надолго запах запомнит. Вот господина управляющего бы повстречать, который за мордобой из приказчиков уволил, да посадить бы его покрепче, врага народа, гада. Упечь бы его как следует, годов на двадцать, за регулярное выпитие трудящейся крови.

Мордобой ему не понравился! А ты подумал, скоко Зотову перенесть пришлось, что он сделался на руку неосмотрительный? Может, он внутри весь изныл, иссердечился?

…Штаб дивизии, где служил Зотов, помещался в беленом доме со множеством окон под черепичной крышей и высоким крыльцом, огороженным с боков легкой чугунной решеткой. Это придавало дому отдаленную родственность как бы даже с замком. Тем не менее скучища была страшенная.

Вязы на подворье, вечно мокрые и черные от дождей с туманами. Ординарцы и порученцы привязывали к деревьям нерасседланных коней, и они, понурив морды, ощерив длинные зубы, пытались выгрызать что-то на земле, хотя были накормлены. Капли стекали по сбруе, по кожаным седлам, дрожали, вися на стременах. Глухо было, как в вате. Выглядывали из мути плетни в низине, крыши костелов, верхушки колодезных журавлей. По такой погоде самый раз выпить. И тут, как нарочно, выныривала из тумана повозка Пинхуса, здешнего шинкаря. Спиртное, конечно, запрещалось, особенно нижним чинам, но Пинхуса и не гнали, когда он с веселыми ужимками, изображая испуг перед каждым проходящим офицером, выгружал из фуры оплетенные лозой штофы. Ведь его приезды были здесь единственным развлечением. А главное, приезжала с ним дочка Двойрочка, румяная девочка лет шестнадцати. Сверкали из-под армяка мокрые светящиеся глазки, каждому открывались в улыбке острые задорные зубки. Удивительно приветливая девочка, вежливая, умненькая. Ножки у нее были белые-пребелые, а пальчики на ножках маленькие, как у ребенка. Когда Двойрочка, потупившись, ковыряла ими вязкую после дождя землю, то будто не грязь она месила, а сердце писаря Зотова.

— Не лапай девочку глазами! — весело кричал ему Пинхус, таская плетюхи. — Не для тебя положено! Она у нас за офицера выйдет, Двойрочка, правда ж?

Как раз в Петровки напросился Зотов в карауле постоять. Все равно он по ночам от любви не спал. И случись такое, что привидение увидал. Ночь была росная да месячная, глухая ночь. Даже птица ни одна не крикнет. Только слыхать, речка журчит, в омутках уркает. Даже лягвы и те замолчали… Глядь, баба с берега поднимается, то есть женщина, и даже как бы беременная, и по кустам шарит, будто чего потеряла. Покрывалом укрытая с головой, а руки на свободе, и она ими виски жмет. В кусты заглянет, застонет тихонько и опять жмет. «Ты чего?» — хотел было ей крикнуть Зотов, а она и пропала… А лягвы как вскрикнут все враз, будто их ожгло, и загалдели.

Никому Зотов про свое видение не сказывал, знал, что засмеют охальники, а в уме понял: не к добру.

Так оно и вышло. Через три дня произошло.

Жара была такая, что вся округа словно бы дымилась. Пинхус приехал, будто квас в бутылях привез, а сам, как всегда, посмеивается. Бутылки в этот раз неоплетенные, навалил их Пинхус целую гору — блестят на солнце, сияют, слепя глаза.

Зотов сейчас с Двойрочкой в тень отошли, подальше он ее норовил от отца увести. Встали под вязом, а она смеется.

— Ну? — ничего он не умел ей сказать. Очень нежная была, страшно делалось, и в горле что-то у Зотова щекотно ходило.

— У тебя пальцы в чернилах. Ты в школе еще учишься?..

Говорит это Двойрочка, а сама смеется. При солнце солнце взошло, вот как смеется. Зотов и сделай ей козу пальцами. Она было бежать, юбку подхватила, ножки до коленок видать. Ну, просто вид делает, что убежать хочет, шутят они друг с другом… А тут артиллерийский, цволачь, снаряд…

Ничего Зотов не помнит, только помнит, кисленьким запахло. И еще подумал: не иначе по штабу метили, наводчик среди нас есть. По штабу хотели, а Двойрочку убили…

Побелела она еще больше, пошатнулась и — навзничь.

Взял ее Зотов и под плетень положил. Хотел бровки черные хоть один раз поцеловать и не посмел. Положил ее и бегом…

А кругом рвется, земля из-под ног прыщет.

Прибежал к штабу — уже пусто! Вся цволачь ускакала, и документы бросили. Один Пинхус с конем бьется: испугался конь, дыбится, глаза выкатывает.

— А ну, носи сей момент документ!

Зотов так рявкнул, что конь смирно стал, не то что Пинхус. И начали они ящики в фуру метать. Что под руку попадало, то и метали. Тут еще рвануло, конь сам вскачь подрал. Они с Пинхусом еле догнали, на ходу, глаза вытаращивая, вскочили. Шинкарь и давай его еще нахлестывать.

Фуру трясет, Зотов в грядку вцепился, только бы не вылететь. Про Двойрочку он и забыл в те минуты. А австрияки то справа, то слева подкладывают. Столбами земля встает.

Опомнились уж только в поле. Как начал тут Пинхус голосить! Причитает по-своему и, слышь, Двойрочку поминает. Надо бы, конечно, вернуться похоронить девочку, но куда вернешься-то? Самих хоронить придется. И тут Зотов сообразил, что шинкарь ничего еще про дочку не знает, так беспокоится, и стал его понужать, чтоб скорее ехать своих догонять, потом, мол, возвернемся и дочку у австрияка отобьем. А тот слушать не хочет и понимать по-русски перестал, коня уже заворачивает. Что с ним поделаешь? Не в кулаки ж его взять! Да и девочка стоит в памяти, то есть лежит под плетнем.

И тут вдруг навстречу казак из конного разъезда, вес-се-л-лай!..

— Земляк, а что у тебя жид плачет?

— Везти, вишь, не хочет штабные документы. Обратно просится.

— А давай я его сейчас зарублю!

Шашку выхватил — Пинхус коня как вытянет вдоль спины! Понеслись!.. Казак смехом, а он и поверил! Казаку вслед уж пришлось кричать: