Ольга Гладышева - Оползень

— Земляк, наши близко-о!

…И вправду, цволачь, близко были. Ахнули встречь, видно не разобравши, кто к ним приближается. Зотов екнул всеми внутренностями. С силой выдернуло его из фуры и, распластавши, кинуло далеко в сторону.

Очнулся он к вечеру, ощущая прохладную тяжесть земли на спине. Засыпало его, оказалось, не сильно. Сначала на четвереньках, потом кое-как впрямки утвердился на ногах. Левая ступня чувствовала сочную свежесть травы. Поглядел — подошву прочь оторвало. И нисколько смешно не было. Хорошо, не ногу! В голове лягвы квакали не переставая. Вот когда он видение свое припомнил! Как они враз-то все грянули, когда он бабу белую спугнул!..

Земля норовила подняться торчком и заслонить небо. Заплетаясь ногами, Зотов кругами подплыл к Пинхусу — посмотреть, что с ним. Тот лежал лицом вниз, вцепившись в половинку своей лошади. Другой половинки нигде не было видать. То же, что оставалось от лошади и от Пинхуса, осыпало, как градом, Георгиевскими крестами из разбитых штабных ящиков. Зотов набрал крестов в обе горсти и пошел.

Долго он шел по вспоротому снарядами полю в сторону своих, а если замечал где листок из спасенных им документов, останавливался и долго, сосредоточенно плевал на него.

Так и не узнал никогда фельдфебель писарской команды, что было это началом победоносного наступления генерала Сахарова под Бродами. Да и не хотел он знать.

Он столько ненависти в душе накопил, что куда девать, неизвестно. Будто глиста какая жила в нем и беспрерывно сосала его изнутри.

Жил Зотов на окраине, тут же, неподалеку от ларька. Снимал комнатку с отдельным входом. Кроме койки железной, стола да табуретки ничего не было. Зато примус можно было жечь сколько хочешь: керосин ведь свой, не купленный!

— Зотов, а Зотов? — Лирин, лежа на его постели, мотал свешенной ногой в сапоге. — Ты помнишь, как мы тут международный скандал делали, в «Версале»-то?

— Еще б не помнить, — откликнулся Зотов, ковыряя иголкой в горелке.

— Да брось ты этот примус дурацкий! — раздражился Лирин.

— Сейчас. Чаю попьем… Багор берет с верхов, с наружных карманов, тебе — веснушки, обручи, сверкальцы, я шмелей собираю, хорошие были кошелечки, упитанные, хе-хе! А ты чего про «Версаль»-то? Волны вроде после не было?

— А что, среди нас был кто-нибудь нагой?

Лирин встал. Он имел в виду, что болтливых не оказалось. Поскольку дело его сюда привело тоже уголовное, теперь само по фене боталось.

— Я тут придумал кое-что.

— Остарел я, слаб, — слабо сопротивлялся Зотов, наполняя чайник из ведра.

— Остарел! Деньгами запахнет, небось сразу помолодеешь.

— Веснушками? — осведомился Зотов уже более деловито.

— Куда ты с ними сунешься? Обыкновенными советскими дензнаками. Вложим немножко своего золота — получим много законных советских денег.

Зотов стоял над примусом:

— Не понимаю. Продавать, что ль, будем, чего в «Версале» взяли?

— Болван! — веско сказал Лирин.

Они сели за накрытый клеенкой стол, где высилась горка махорки. Лирин сыпал осторожно в нее золотой песок из мешочка, потом тщательно перемешивал.

— Да я уж и курить отстал, — ухмылялся Зотов.

— Обратно научишься. Делов-то!

Лирин сделался сердит и озабочен. Рисковал он, конечно, сильно. Хоть и вложена была в предприятие большая доля Николая Венедиктовича, обидно было бы, если впустую. Не то что сообщники прибьют, он их не боялся, плевал он на них, а случай такой не повторить уже никогда. Потому что такие дела делаются только однажды. А не сумел сделать — и забудь, кончено!..

Они принялись с Зотовым крутить «козьи ножки».

— А вот однова, когда мы стояли в Галиции… — сказал Зотов.

— Погоди с Галицией, валетка, — перебил Лирин. — Я думаю.

— Видение мне было, — сказал Зотов, печалясь, что его не хотят слушать.

— Вот и хорошо, что было.

— Бабу я видал…

— А чего ж ты мог еще видать? — заржал ротмистр. — Эка невидаль, видение! Если бы ты знал, какие у нас видения бывали!..

Пересчитав «козьи ножки», Лирин уложил их в простые железные портсигары, бережно смел со стола крошки в бумажку, спрятал ее в карман.

— Поедешь в тайгу, я скажу куда. Поступишь рабочим на прииск, я скажу какой. Подберешь надежных ребят.

— Багра?

— Можно. Проверен.

— За чужим добром не гоняйся с багром, — пошутил Зотов.

— Пусть он подаст заявку на золотое месторождение, — размеренно учил михрютка.

Зотов выпучил глаза:

— Какое?

— Любое! Любую речку назовешь. Там на месте подберем. Потом я скажу, что делать дальше.

— Ты что вязишь меня в такое дело? — вдруг обиделся и забеспокоился Зотов.

— Ничто тебе, цволачь! — усмехнулся жандарм: знал, что Зотову не вырваться. А если, оборони бог, заинтересуются как-нибудь этим делом оперы, Зотов выйдет на первую роль: он и «козьи ножки» крутил, и компанию преступную сколачивал.

Да тот и не пытался уклоняться. Сам все понимал. Так только усомнился слегка.

— Кабы удалось картавому крякнуть.

— Вот это профессиональный разговор пошел, — одобрил Лирин.

— Крякнешь, никуда не денешься. Давай-ка, вообще, не вяньгайся, а то, знаешь, большое вяканье доводит до бяканья.

Зотов вздохнул.

— Все вы нашего сукна епанча. Стабунимся ужо, склеимся. А заявку подавать пошлем Василия Чернова. Он поприличней будет.

Лирина прохватывало приятное возбуждение пополам с беспокойством. Но он давно уже привык к тому, что в его жизни ничего не бывает четкого, до конца определенного, все — некая смесь удовольствия со злобой, страха со смиренностью, ненависти с оглядкой. Знакомств он держался самых широких, самых пестрых, вплоть до уголовного мира (личности там, впрочем, попадались все мелкие, дилетанты, да и духу не хватало связаться с настоящими профессионалами, даже они жандармское прошлое, пожалуй, не одобрили бы), — поэтому предпочтительнее было скользить в жизни, не то чтобы извиваясь (не настолько же, не окончательно же он пал!), но, как бы это выразиться, слегка изгибаясь, скользить незаметно и предусмотрительно. И если уж выпал какой-то шанс, брезговать не приходилось ни компанией, ни целью, ни средствами.

По-своему он тоже решительно отрясал прах старого мира. Его даже перестала пугать возможность быть узнанным кем-либо из своих прошлых подопечных, которых в качестве сопровождающего развозил он, бывало, по разным глухим местам с климатом хотя и суровым, но, по его, Лирина, мнению, весьма здоровым, иначе не возвращались бы они из небытия, чтобы теперь с энтузиазмом заниматься возведением нового, по их мнению лучшего, мира. Впрочем, со временем злоба Лирина приобрела оттенок снисходительного равнодушия — нельзя же все время находиться на точке кипения, с ума сойдешь. Ум и изворотливость приходилось беречь, расходовать экономно, с толком, потому что только это у него и оставалось. Кто теперь взялся бы отковырять в нем некогда грозный жупел самодержавного строя, в нем, настолько утратившем все: прежний облик, убеждения, которым служил, самое понятие отечества. «Беспризорник я и сирота», — горько жалел он себя в минуты слабости. Но чаще всего его состоянием была скука, разбавленная отвращением ко всему вокруг. Но вот появился наконец шанс, упускать который было бы вполне глупо, даже вдохновение своеобразное посетило Лирина, интерес к жизни пробудился. «Нет у вас цели и не будет», — вспоминал он иной раз слова Виктора Андреевича. А цель-то вот она, есть цель, нашлась! Скромненькая, законспирированная глубоко, все подходы в ней выверены, не раз продуманы, она обещает надежность будущего существования и некоторое подвсплытие с социальной помойки, куда оказался запиханным ныне безэполетный, ныне туальденоровый, сатиновый в полоску товарищ Лирин. И цель эта, господа, не только ума и крепости нервов требует, но артистизма-с, причем самого высокого класса!