Ольга Гладышева - Оползень

Каждый бой на Сталинградском фронте через двое суток отзывался здесь новым потоком поступающих. Евпраксия Ивановна шла по вестибюлям, лестничным клеткам, по приемным покоям, перешагивая через ноги лежащих, через отброшенные шинели, жадно шаря глазами по землистым запавшим лицам, боясь узнать в ком-нибудь сына.

Уже стал привычным сырой, приторно-тяжелый запах крови, земли, солдатских сапог. Уже все в сердце выгорело, выкипело до дна, выболело. И все-таки после санобработки легче становилось глядеть на ребят. Прооперированы те, чье положение было угрожающим, а остальные перевязаны, пострижены, вымыты, их можно лечить, ухаживать за ними, а не срочно спасать, считая время на минуты. Могли возникнуть осложнения, плохая заживаемость, психическое истощение, инфекция, но все стоически перебарывали шатавшиеся от дистрофии и усталости медики.

Бывали дни, даже недели передышки. Тогда начинали замечать налеты, бояться прямого попадания, хотя они случались редко и только в заводских районах.

Евпраксия Ивановна так отцвела, так осыпалась, что даже воспоминания о женщине в длинных шуршащих юбках, в шляпе на пол-лица казались чужими. Привычно входила она в палату с биксом, полным прокипяченных шприцов, командовала грубовато:

— Ну-ка, снимайте невыразимые! Быстро и дружно!

Раненые, кто со стоном, кто со смешком, переворачивались на живот.

— Скажет тоже мать: невыразимые!..

Она не успела еще закончить всем уколы, как раздался тревожный вой сирены.

— Опять, гады! — переговаривались раненые. — Как по часам!

Она, слыша, как вздрагивают от близких разрывов стены, продолжала невозмутимо делать свое дело.

Послышался торопливый топот и неровный стук костылей в коридоре: ходячие спешили в убежище. Дежурный врач заглянул в палату. Евпраксия Ивановна спокойно вскрывала очередную ампулу.

— А вы что же, сестрица, не идете? — уговаривали ее раненые. — Чего рисковать зазря?.. Идите уж.

— С вами побуду. Кто ж вас еще пожалеет?

Она улыбнулась, присела у чьей-то постели, разбирая иглы. Взрывы стали глуше, дальше. Раненый, возле которого она сидела, мужик уже за сорок, пристально глядел на нее.

— Евпраксия Ивановна? — наконец тихо сказал он. — Ваша фамилия, случаем, не Осколова?

— Ты меня знаешь? — придвинулась она.

— Да я ж сибирский. С Ольгинского прииска.

— Ну, сведет же судьба! — удивилась она, почему-то радуясь.

— Изменились вы…

— Да ты-то кто?

— Да вы меня не вспомните. Жена моя Луша у вас в доме работала.

— Да ты что! Луша-Луша!..

Что так зажгло, защипало там, внутри, где-то в животе защипало? Разве душа там помещается? Словно растворились, скрипя, тяжелые сомкнутые ворота и опять позволено вернуться в дни молодости: вытаращенная Лушка в криво сидящей наколке с бинтами в руках, растаявший снег на ковре и этот, как его фамилия? — большой такой, сумрачный, нуждавшийся в укрытии?.. Каким счастьем это было! Почему именно это было счастьем?.. Потом драка с мужем из-за оленя… Она даже заново ощутила боль в стиснутых запястьях. А откуда вкрался запах меда?.. С чем связан запах меда и снега?.. Она никак не могла вспомнить, и это волновало ее. Улыбка то появлялась, то сбегала с ее лица. Она то хмурилась, то, беззвучно смеясь, закидывала голову, щурила глаза.

Раненый тоже глядел, улыбаясь, потеплев лицом, будто ее волнение возвращало ему собственные хорошие воспоминания.

— Дома Луша, ждет меня, — рассказывал он хрипловато-спокойным, «махорочным» голосом. — Не писал еще им, что я здесь. И дети имеются, тоже Федоровы все, — уточнил он.

Ему приятно было сознавать, что, если с ним что случится худое, Федоровых на свете еще останется.

— А вы, значит, сюда переехали… Муж-то ваш управляющим тогда был…

— А-а, — махнула рукой Евпраксия Ивановна, мысленно стряхивая с кисти пальцы мужа. — Он с тех пор, считай, инвалид. Легкие у него болят. Он сейчас знаешь кто? Сторож в магазине. Вот кто.

— Помните, он женьшень для вас искал? И косынку тогда купили у китайца? У горы Бабка-Ложка мы вас встретили.

— Бабка-Ложка? Ха-ха-ха!.. Я не знала, что она так называется. Мы ночевали на ней, нодью жгли… Как же!.. И косынка, да! Она жива у меня до сих пор.

— Вздухи, значит, отбил тогда.

— Вот и поговорили, — подал голос один из раненых. — А то такая тоска, лежишь как распятый, а он лупит.

— Землячку, значит, встретил?

Снова раздались взрывы, теперь уже в другой стороне. Все прислушались.

— Это он по мосту целит, попасть никак не может…

— Разве попадешь? Мост сверху что спичка толщиной.

Погас свет по всему зданию, как часто бывало во время налетов. Санитарка внесла коптилку: на блюдечке лежала в керосине половинка картошки с продетым сквозь нее скрученным из ваты фитильком. К палатному запаху хлорки, йода и спирта примешался уютный домашний запах чадящей, пропитанной керосином ваты. Сгорбленные, увеличенные тени запрыгали по стенам. Кто-то изобразил из пальцев тень жующей козы, и некоторые засмеялись. Здесь палата не самая тяжелая.

— Устаете? — вгляделся в полутьме сибирский в лицо Евпраксии Ивановны.

Она пожала плечами, укладывая шприцы:

— Да как сказать? Дело знакомое. Самое трудное, когда только что навезут вас. Пока там сортировка, осмотр, идешь, а раны минометные… С тарелку… Люди уж ни просить ни о чем не могут, ни стонать сил у них нет, идешь, а они только глазами за тобой водят.

Она повела несколько раз головой из стороны в сторону, показывая, как это бывает.

— Ужас прямо берет. При чем тут устаете?

Вдруг раздался вой сирены. Раненые зашевелились: отбой.

— За разговором и время прошло! Не заметили, как фрицам уже обратно пора. У них ведь по расписанию все, аккуратные!

Евпраксия Ивановна встала:

— Еще три палаты переколоть надо.

— Приходите, — просили ее. — Сна-то никак нет.

— Ишь вы, набаловались, сна у них нет! — грубовато-покровительственно сказала она, уходя.

Человеческой безучастности как таковой не существует. Самое холодное равнодушие, самое глубокое забвение — это тоже отношение, только в особой, замкнутой форме таящее свои причины. Сознательное или бессознательное выключение из круга своих чувств и мыслей, из своей памяти какого-то эпизода, человека, причинной цепи событий не есть все-таки полное уничтожение в собственном сознании их прежнего бытия и значения. Это только выключение, но не стирание, своего рода летаргия, но не их смерть. То, что так часто и легко обозначается выражением «наплевать», «что мне за дело?» есть только отталкивание от себя, инстинктивная предусмотрительность натуры, не могущей одновременно вместить весь свой внутренний багаж и живущей его поступательно сменяющими друг друга частями. Если же почему-то происходит смещение этих частей, вызванное обстоятельствами душевного развития или вмешательством извне, человек начинает, порой очень болезненно, ощущать многообразие своих связей, казалось, навсегда оборванных, перетершихся; начинается новое осмысление прошлого опыта, приходят новые оценки самого себя (не значит, впрочем, что теперь-то уж верные), выясняются ранее не предполагавшиеся обязательства на будущее.