Ольга Гладышева - Оползень

Все заботы Александра Николаевича сосредоточились теперь на саде, который взошел в полную силу как раз в год начала войны. С краю вдоль всего участка был выстроен деревянный каркас высотой метра в два с половиной. На него подвязывались виноградные лозы, образуя пятнистую от солнечного света галерею, с которой свисали сизо-синие гроздья Донского, нежный раннеспелый Мадлен, прозрачно-зеленый, с несколько парфюмерным оттенком во вкусе. Весной обливались розово-белым цветом, как лавиной, яблони, а еще раньше их вишни у дальнего забора вспухали сквозистыми, через три-четыре дня опадающими облаками.

Александр Николаевич холил каждое дерево. Особенно берег он яблони, посаженные Костей. Летом, когда все поспевало, он отбирал лучшие плоды в корзины, обвязывал их полотном и, воздев на коромысло, осторожно спускался с горы к трамвайной остановке.

— Опять на базар накрячил! — пускали вслед бабы-соседки.

Он не унижался до объяснений с ними. Он никому не хотел объяснять, куда везет корзины. Это было его личное дело.

Он вез их в госпиталь, который открылся здесь, в глубоком тылу, и где сразу же начала работать Кася. Он шел не на кухню, к «ворам-поварам», он добивался, чтобы попасть прямо в отделение. Главврач разрешал скрепя сердце. Александру Николаевичу выдавали халат, и он появлялся со своей ивовой корзиной в палатах. «Только занесите мне дизентерию! — грозился главный, сам выбирая глазами яблочко. — Ведь меня тогда посадят!» Но с началом войны, на удивление, снизились, практически исчезли кишечные заболевания, если, конечно, не считать диспепсию на почве голодания, простудные, язвенные давали много случаев самоизлечения. Будто общий потенциал здоровья у народа повысился. Зато хирурги задыхались от работы. Ну, не мог он запретить таскать корзинами витамины прямо с дерева. Надо было видеть, как оживлялись раненые, даже у загипсованных, неподвижных веселели глаза, когда разносился по палате душистый дух и хруст и сочное чавканье: сине-алые анисы, блестящие, будто лакированные, мельбы, розово-кремоватые с одного бочка, занявшиеся темным румянцем с другого.

— А это немного шаслы один мой приятель прислал.

Александр Николаевич свел знакомство с местными садоводами-любителями. На темноватой от разросшейся сирени веранде районной библиотеки у них образовалось нечто вроде клуба. Один доказывал преимущества виноградного сорта Португизера, другой бился над выведением особого сорта георгинов: был нужен ровно лимонный цвет, а выходило по краям белое. Товарищ Макишин, человек нервный и настойчивый, колдовал, задумывался, что-то усиливал, что-то ослаблял, обвязывал опыленные цветки марлевыми колпачками, торопился, чтобы успеть к победе. Но стрелки, какими старики отмечали продвижение вражеских войск, все глубже вонзались в тело страны на карте.

Осенью, когда опадала листва, с горы, из сада была видна широкая стальная лента холодеющей реки с бурыми песчаными островами посередине. Александр Николаевич старался не думать про то, что сын где-то здесь, почти рядом, возможно, каждый день на вылетах видит эту же реку и похожие острова, каких много намыла она в нижнем течении, потому что мысли о сыне отнимали остаток сил, и если допустить их сполна, они заслонят все, и все станет бессмысленным, кроме ожидания.

Надев ватник, он занимался обрезкой деревьев, укладывал виноград в канавы под зиму. На дорожках тлели кучи палых листьев. Александр Николаевич ворошил их граблями.

Заплаканное небо в разрывах синеватых пухлых туч напомнило ему детство… Года четыре было, не больше. Над темной уже, вечерней листвой, над прибитой дождем землей — виновато светлое, будто чьи-то глаза, небо. Так было тревожно, словно душа искала пристанища, и только они, светлые разрывы между туч, хранили и обещали тайную, непонятную надежду… Почему это ожило через столько лет? В каких «механизмах» памяти задержалась эта ненужность, чтобы ожить снова? Зачем, зачем? Что в этой тоске? Ведь есть же во всем этом какой-то смысл?

— Горький дым моего одиночества, — сказал он вслух сам себе.

Скрип отворяемой калитки заставил его оглянуться. На дорожке стоял Мезенцев, сильно похудевший, облезлый, в знак приветствия неуверенно поднося руку к старой зимней шапке:

— Все копаетесь, уважаемый…

Александр Николаевич ничего не ответил. Этот человек давно стал ему безразличен.

— Странно… Я долго был уверен, что если мы с вами встретимся — стреляться! Немедленно! На трех шагах! Я искал вас… Наконец пособил господь — и что же? Мы мирные соседи…

Впервые Мезенцев заговорил об этом. Александр Николаевич вслушался в его дребезжащий тенорок, не улавливая интонации: сожалеет он, удивляется? — потом взглянул в припухшие треугольнички глаз и понял: врет. Такому только и стреляться! Нечто даже вроде сочувствия вызвало это неудержимое желание до конца жизни казаться покрупнее, надуться пострашнее.

— Что наши личные счеты, — вяло отозвался Александр Николаевич.

— Впрочем, конечно, — так же вяло согласился Мезенцев. — Осень… — Он оглянулся вокруг. — Все дотлевает…

— Удивительно, до чего вы сосредоточены на себе. Даже теперь! — не удержался, чтобы не кольнуть Осколов.

— Да? Впрочем, верно… Что ж удивительного? А что еще остается? Никого и ничего. Вот сегодня нашел доллар, был зашит в шапке. — Мезенцев повертел в пальцах зеленоватую бумажку. — Последний доллар, памятный… Кстати, знаете, откуда он у меня? От Виктора Андреевича получил. Говорит вам это что-нибудь?.. Во Владивостоке при прощании. Бросил, можно сказать, как собаке. Унизил сильно. Потому и храню.

Он тщательно спрятал доллар.

— Вы что, коллекционируете свои унижения?

Серые глаза Александра Николаевича холодно сузились.

Ничего не отразилось на одутловатом отечном лице Мезенцева.

— Да, — вздохнул он. — Помотала жизнь… поводила кругами… Но вы-то! После стольких крушений всплыли и опять цепляетесь, опять карабкаетесь! Энергии в вас!.. Сад вон развели. Мичуринец! Книгу о винограде пишете… — Наконец-то в его голосе зазвучала насмешка. — А слышали новость? Начались бои на Сталинградском направлении. Прорвутся немцы к Волге — и всем нам крышка.

— Не прорвутся. А вы что, надеетесь?

— Кто надеется? Кто надеется? Да вы что! — злобно засуетился Мезенцев.

Александр Николаевич подправил кучу листьев.

Едкий дым застарелой вражды стлался по земле, прибитый осенним влажным воздухом. Явился фантом, призрак ветхий: давай, вроде того, разберемся сначала. Да пошел ты! Что ты мне! Что ты значишь-то вообще?

Госпиталь стал называться эвакуационным, и он был забит. Раненые лежали даже на полу в коридорах. Медперсонала не хватало, приходилось дежурить по нескольку смен. Евпраксия Ивановна иногда сама не понимала, как еще держится на ногах, напрягала все внимание: только бы не перепутать назначения.