Ольга Гладышева - Оползень

Где-то там, на грани исторических событий и течения частных судеб, кипит время, вмещая в свой поток всех и вся: мелькают эпохи, даты, тонут, опускаются во мрак небытия тысячелетия; немо, бесследно исчезают в этом водовороте страдания и удачи одушевленных частиц, управляемых закономерностью и необходимостью, которую и понимают-то не все, а лишь самые умные: философы, вожди, политики, — и объясняют другим, наставляя их, что надобно делать и как поступать. Одна из самых смешных условностей — попытка людей давать времени свои имена. Говорят: эпоха Гракхов, времена Веспасиана. Хотя время никогда никому и ни в малейшей степени не принадлежит. Оно только дарит себя, милостиво или скупо, неостановимое, неуправляемое, неизмеримое время, безжалостно влекущее людей.

Машина, которая должна была отвезти бригаду в город, опаздывала. Алая щелка на западе истлела и сомкнулась. Синева широкого неба быстро темнела, пока Александр Николаевич заносил в журнал результаты дорожного осмотра. Сдвинутая рельсовая колея потускнела. Некоторое время она еще угадывалась, подобно черным змеям, потом сделалась неразличимой среди скоро наставшего осеннего вечера. Графитные очертания «пьяного» леса смягчились, смазались. Кузнечики завели свою трескучую песню. Рабочие прилегли, отдыхая, на траву, и разговоров не было слышно.

…Пережитое — единственное его теперь достояние — оказывалось неподвластным ему. Как бы уже отделившись от него, оно существовало по собственным законам. Образы приходили оттуда не по его, Александра Николаевича, зову, а словно по собственному желанию посетить день нынешний.

Из тысяч прожитых дней, будто отсеянные кем-то, праведным и жестоким, представали те главные дни, недели и даже минуты, в которых Александр Николаевич сказывался вдруг весь разом, и мелкие раньше подробности теперь вырастали до размеров символических. Александр Николаевич входил в них с жаром, увы, давно бесполезным, сознавая тщетность его, и все-таки не в силах погасить в себе этот жар.

Лицо его оставалось спокойным, запавшие щеки неподвижными, и только плотно сомкнутые ресницы иногда вздрагивали. Казалось, он спал. Так спит отклокотавший миллионы лет назад вулкан, ни единой струйкой дыма, ни единым содроганием не выдавая, горячо ли еще его нутро.

Он был как бы во всех временах сразу, какие довелось ему испытать и которые представали теперь перед ним едва ли не ярче, чем вживе, одухотворенные тоской по их невозвратности.

Он вспомнил, как в детстве блеск солнца на промытой листве, обрывок дальней музыки иль долгое смотрение на небо в облаках — рождали ясное и острое чувство радости и волнения, как предвкушение, как обещание другой, настоящей жизни, которая ждет тебя. Может быть, в детстве, недавно лишь выбравшись из тьмы небытия, мы ближе к истинной-то реальности и в нас просто живы ее воспоминания? Впервые, когда он додумался до этого, смерть показалась ему желанной. Ну, а тех, кого разбросала судьба по жизни, кто канул для него в безвестность, он повидал бы не без любопытства и волнения, но встречи с ними ничего бы не прибавили и не убавили в его нынешнем положении.

Чем, вообще, измеряется жизнь? Чем порождается в нас чувство движения времени? Только не количеством прожитых лет. Он знал, как они могут бесцветно и быстро проскакивать, не оставляя следа, и чем дальше, тем скорее и бесцветнее. А где-то в конце неотвратимо близится эдакая точка, будто некий насмешливый зрак. Неужели к нему, к этому бессмысленно-призывному миганию, и летит, стремится вся его жизнь, неужели только к этому?.. Прошлое становилось все шире и длиннее, будущее сократилось настолько, что превратилось просто в вопросительный знак: больше ничего нельзя сказать о нем наверное, ничего определенного, кроме мигания черной точки. Она приблизится через год, подождет десять лет, а может быть — уже завтра? Из всех вероятностей и случайностей, какие ему, возможно, еще остаются, только одна непременно воплотится в реальность — вот эта ожидающая точка.

А что, если вопросы: зачем прожита жизнь и зачем я был в ней — подсознательный поиск выхода к чему-то, отражением чего является эта текучая действительность, непрерывное становление, изменение, полное разочарований, редко достающихся и так легко уходящих радостей? Если вообще нет того, что способно объяснить цель и смысл сущего, почему с таким упорством ищет его душа и мысль? А вдруг этот поиск — такое же заблуждение, как надежда отыскать перпетуум-мобиле? Неужели лишь упрямство и невежество заставляют томиться поиском? Не есть ли это поиск того, что никогда не может быть найдено, о чем нельзя даже составить отчетливого понятия?

Невесело ему было от таких рассуждений. В них открывалась какая-то иная сторона жизни, которая прежде ему была неизвестна. Он всегда любил практическое дело, а всякая там отвлеченность не для него. Он вздохнул. Наши поступки преследуют нас, и наше прошлое создает наше настоящее? Он никак не хотел с этим согласиться. Как мог из него, столь деятельного человека, образоваться доморощенный мыслитель? Но должен же он понять себя, и тогда, может быть, станут понятны его неудачи… Хотя что считать неудачей?.. Да, он нашел, чем всегда измерялась его жизнь, — желаниями и их исполнением. Жизнь делится не на годы и десятилетия. Она делится на радости и несчастья.

Он лежал в пропыленной траве, слушая, как слабо возится где-то неподалеку мышь, крадет с огородов провиант на зиму.

«Строитель внимает твердости земли во рвах для оснований», — сказал Ломоносов в работе «О слоях земных». Старинная торжественность этого простого технического замечания показалась ему сейчас особенно значительной, подобной откровению. Последние годы он ведь только и делал, что «внимал твердости» своих внутренних оснований, и находил неопределенность, рыхлость, слабость. Мелькало иногда желание рвануться, попытаться изменить жизнь. Но он не знал, что и как, и желание приходило все реже, уже не маня, не раздражая, ничего не обещая.

Тенью издалека следил за Осколовыми Николай Венедиктович. Он сросся с ними. Он не пытался узнавать подробности их существования; главное — они жили. Он искренно огорчился бы, узнав, что одного из них уже нет. Они должны были жить, чтобы ждать его. А он все оттягивал свой час, не спешил, потому что ему трудно было представить, что же дальше? Пока он откладывал свое перед ними появление, была у него выношенная, заветная цель. С ней жаль было расстаться, растратить накопленное. Пожалуй, теперь эта цель была единственным, что оправдывало пребывание Николая Венедиктовича в этом уныло-неприязненном мире с его трудовыми успехами на фронтах пятилеток, ежедневными рапортами Вождю и Учителю, с керосинками, коммуналками, карточками-стандартками. Репродукторы пели на каждом углу «Сулико», румяная девочка в тюбетейке улыбалась с плакатов, счастливая, что собрала много хлопка, солидные френчи с ватными плечами озабоченно несли по улицам портфели, истрепанные деловитостью их хозяев. Все это было глубоко отвратно Николаю Венедиктовичу. Дети учили наизусть в букварях стихи поэта Бедного: «Мужички пошли в Совет, все в Совет, все в Совет. А бабенки все им вслед, все им вслед, все им вслед». Чкалов перелетел через полюс, и челюскинцы благополучно выбрались изо льдов. Николай Венедиктович не понимал, почему это столь грандиозно и почему такая чрезвычайная глубокомысленная торжественность на лицах по поводу этих событий.