Ольга Гладышева - Оползень

«Ну, знал бы кто, — думал иногда Александр Николаевич, — что вот здесь, среди подзаборных лопухов и пыльной гусиной травки встречаются друг с другом люди, столько в себе схоронившие. Еще неизвестно, что сильнее: разделяет или связывает взаимная ненависть?» Он скорей бы умер, чем признался, что этот человек в пенсне был ему раньше знаком. Но он был единственный, с кем Мезенцев мало-помалу принялся кланяться и даже стал вхож в дом то со свежей газеткой, то с новостью, услышанной из репродуктора. Постепенно получилось так, что он стал знакомцем именно Александра Николаевича, а Евпраксию Ивановну вроде и не знавал никогда. Осколов привык, воспринимал его как мелкую неприятность, которой подчинялся брезгливо и покорно. Лень было прогонять его да и бессмысленно, потому что Мезенцев льнул с какой-то болезненной шелудивой настойчивостью.

Для себя Александр Николаевич объяснял свою пассивность тем, что за давностью протекшего времени все они стали совсем другими людьми, а те, какими они были, словно бы и не были, не существовали никогда. Нет, он согласился бы на что угодно, лишь бы не показаться смешным, а вспоминать то, что лежало меж них, смешно и жалко — и ничего больше.

«Ты школу-то хоть кончила?» — хотелось спросить ее. Но ведь обидится: как-никак сержант. Поэтому он сказал другое, не то что думал:

— Какое у тебя имя странное. В нем что-то свободное, даже дикое — Воля!

Она засмеялась:

— Это все отец. Хотел даже Свободой назвать, но остановился на Воле. Так получилась Воля Анфимовна.

Они сейчас измеряли время только своими встречами в неведении будущей судьбы.

Краем аэродромного поля в прифронтовой полосе шли лейтенант Константин Осколов, комсорг авиационного полка, и моторист Воля Кучумова. Лейтенант искоса любовался девушкой, ее круглым, нежным, несмотря на постоянные ветра, лицом, фигурой, настолько худенькой, что складки гимнастерки густо облепляли ее под ремнем, и длинные ножки свободно болтались в брезентовых сапожках. Со своим остреньким подбородком, белобрысенькой челкой, она казалась ему испуганным ребенком, невесть как заброшенным в железный ад войны. Посмотришь — просто какой-то муравей перетянутый ползает со шлангом, с масленкой по разгоряченной, только что вернувшейся из боя машине.

Голос у нее тоже был детский, тонюсенький. Как она ни усиливала, ни укрепляла его во время сдачи рапортов, выходило смешно.

— А сама ты откуда?

— Родилась на Волге, жила за Яблоновым хребтом и опять туда вернусь.

— А я родился в Приамурье, жил на Волге и опять туда вернусь.

— Так мы и разойдемся мимо друг друга? — сказала она печально, полувопросительно.

— Но вот встретились же…

Лейтенант застенчиво приобнял девушку.

Они примостились на краю оврага, полного цветущих вишен. Отдаленное расстоянием, доносилось время от времени урчанье моторов, но сейчас и оно было частью весенней тишины.

Склоны оврага обмуравила первая зелень, а на дне внизу волновалась душистая кипень. Влажно и чисто было в отмытом недавним дождем мире.

Кудрявые облака, не торопясь, отплывали на север. Казалось, небо впервые за много дней не таило угрозы, теперь навечно свободное от огня и грохота выстрелов.

— Как пахнет… нежно и холодно… Ну, что ты руку отнимаешь?

— Ай, они потрескались все, самой противно. То масло, то бензин… Сейчас еще ничего, а зимой машину готовишь, прямо клочья кожи на металле остаются: забудешься — схватишься…

— Знаешь, какая у нас дома сирень в мае?

— Синяя?

— Разве она бывает синяя? Она фиолетовая, розовая, искрасна-лиловая…

Осторожно, легко касаясь, она погладила лицо Кости и застеснялась, спрятала пальцы в кулачки.

Он сам был еще очень юн и неискушен. Ему и радостны были ее ласки, и страшны. Все в ней было значительным, все вызывало в нем благоговение: и полоска, натертая воротничком на шее, и перламутровое ухо, и белый подрост, клинышком стекавший с подстриженного затылка. Когда он видел ее среди других девчат вспомогательных технических и боевых звеньев, резковатых, огрубевших, выражение ее лица, коричневых глаз в светлых ресницах напоминало ему какой-то слабенький цветок в глухом углу сада. Вчера еще его не было — только трава, которую собирался выполоть, а утром вот он, смотрит незащищенно, какой-нибудь колокольчик синий, но он есть, он дышит, он имеет право жить и живет.

— Ты кем после войны-то станешь?

— Геологом. Кем же еще? Я потомственная…

«Еще чего, геологом! И куда только таких тянет! Ты женой моей станешь, и все».

Но разве он мог ей такое сказать!

— Костя… только не смейся… ты вишни ел когда-нибудь?

— Сколько хочешь! Да тут ее в июле дополна будет, поспеет по оврагу. Пойдем и нарвем. Неужели ты не пробовала никогда?

— Один раз, — таинственно призналась она. — Когда в гости на Волгу к родне ездили. Я еще девочкой была. Помню, юбку соком закапала нечаянно. Вернулись, я подружкам показываю и говорю: от вишни… А они не верят, думают, просто так хвастаюсь.

Он засмеялся и замолк, забыв на лице улыбку.

Откуда-то с неба прерывисто, наплывами донесся низкий воющий голос «мессершмитта».

Они подняли головы.

— Разведчик, похоже?

— Если я доживу до старости, — будто через силу, будто что-то мешало ей дышать, сказала Воля, — и буду спокойно умирать, я все равно не забуду этот вой… Так ненавижу… и боюсь…

Она отвернулась, чтоб он не видел ее лица.

Костя достал из кармана гимнастерки старый конверт с письмом из дому, оторвал обратный адрес.

— Возьми и храни… на всякий случай.

Она вдруг всхлипнула и оттолкнула его руку с клочком конверта:

— Нет, не хочу!.. Ты думаешь, я не соображаю, зачем ты мне даешь?.. Если ты… я не перенесу… Я не могу, не хочу!.. Каждый день девчонки не возвращаются. Я не могу уже видеть эти пустые кровати!

— Меня могут ранить, и мы потеряемся, я могу сесть за линией фронта, мало ли как придется… Ты должна верить, что со мной никогда ничего не случится, ты же знаешь, никогда — ничего, — стараясь быть спокойным и убедительным, втолковывал он ее зажмуренным глазам, побледневшим губам, целуя их дрожащими губами.

Пилотка упала с ее запрокинутой головы. Он пропускал сквозь пальцы ее короткие волосы, удивляясь их детской мягкости.

— А еще сержант! — Он пытался пошутить, потому что сам почти был готов заплакать от жалости к ней. — Ты переживаешь, потому что не летаешь сама. В воздухе, в открытом бою легче, верь мне! Там все по-другому воспринимаешь. А ты на земле, в неизвестности.

Он говорил, а на душе у него было печально, и он сам не очень верил в то, что говорил, потому что потери действительно были ежедневные, и каждый вечер ученическая ручка, которую он брал, чтобы писать письма родным погибших, казалась ему пудовой.