Евгений Водолазкин - Оправдание Острова

Хорош и актер, играющий меня: взволнован (пот на лбу), готов к решительным действиям. Движением пальца подзывает начальника стражи. Полудвижением. Не подзывает даже – у него лишь мелькает мысль, а начальник уже рядом. Дядю на выходе – схватить. Можно и дочь, так надежнее.

Камера скользит по стене храма. Чудо Георгия о змие. Георгий. Змий. Крупный план Аверкия, змия.

Всё решилось без вмешательства стражи – не могло не решиться. Силой нашей с Ксенией любви.

В те же дни состоялось бракосочетание Созонта и Сесилии. Свадьба отличалась роскошью и большим количеством приглашенных. Церемонию устраивали те же люди, что занимались предвыборной кампанией жениха. Экипаж молодых был запряжен двенадцатью белыми лошадьми, которые, по мысли устроителей, символизировали целомудрие и приверженность брачующихся семейным ценностям.

Лошади были предоставлены также гостям, что вызвало в их рядах некоторое замешательство, поскольку не все из них умели ездить верхом. Созонту и Сесилии, однако же, хотелось открыть приглашенным радость верховой езды, каковая (радость) для многих обернулась печалью.

Грузные и неповоротливые, при большом стечении народа гости безуспешно пытались взобраться на своих скакунов. Их немедленно окружали зрители. Стоявшие слева от лошади приподнимали всадников и вставляли им ногу в стремя, в то время как стоявшие справа хватали их за руки и втаскивали в седло. Взобравшихся под всеобщий хохот именовали посаженными отцами . Уже будучи верхом, эти наездники двигались в свадебной процессии с напряженными лицами и с теми же лицами то и дело соскальзывали вниз.

По количеству участвовавших лошадей эта брачная церемония превзошла все предшествующие и немедленно получила имя лошадиной свадьбы .

Ксения

В ночь, когда нашли пророчество, мы с Парфением больше не сомкнули глаз. То, что несколько веков считалось утраченным, теперь явлено миру. Мы читаем его раз за разом – и всё не можем остановиться.

Агафон надеется, что пророчество станет известно во благовремении. Надежда такого человека крепче твердого знания. Из этого следует, что сообщение обращено к нам сегодняшним и всё, что в нем говорится, должно исполниться в обозримом будущем.

Нам страшно.

Утренние парижские газеты выходят уже с сообщением о пророчестве. Его дают там одной строкой, но обещают, что подробности последуют. Об Острове в Париже представление смутное, но о пророчестве знают все. Об этом много писалось: здесь любят исторические загадки.

Почти в каждой газете содержится упоминание о том, что мы с Парфением в Париже и, несомненно, проясним ситуацию. Нам звонит директор отеля и сообщает, что в холле уже собралась толпа журналистов. Каковы будут наши пожелания?

Наши пожелания – никого не видеть. Мы пока не в состоянии что-либо комментировать. Директор обещает выставить у нашего номера службу безопасности.

Через час приезжает Жан-Мари. Мы просим, чтобы его пропустили к нам. Режиссер на взводе. Никогда еще его будущий фильм не имел такой рекламы.

– Я уже читал пророчество по-французски, – говорит он, – но не всё понял. Может быть, это особенности перевода?

– Это особенности оригинала, – отвечает Парфений.

На самом деле пророчество нам с Парфением понятно – или почти понятно. Непонятным мы называем то, во что не хотим верить. Нам кажется, что, если мы будем толковать его строка за строкой, всё осуществится. Честно объясняем это Жану-Мари. Он кивает. Попытается понять всё самостоятельно. Встает и прощается.

– Беседа с Ним – это ведь попытка оправдания Острова? – Леклер встает. – Если не возражаете, сделаю беседу финальной сценой.

Парфений внимательно смотрит на режиссера.

– Да, эта сцена вполне может стать финальной.

В дверях Леклер оборачивается:

– Я бы сказал, что оправдание Острова – это вы.

Исчезает.

Подобно тому, как это было на прежних выборах, к Острову потянулись суда с портретами Созонта. Портреты подчеркивали трудолюбие кандидата, его безграничную честность, столь же безграничную любовь к детям и лошадям.

Снимков в театре и библиотеке на этот раз не было, зато лошади присутствовали многообразно: с кандидатом на спине они брали барьеры, были ведомы им под уздцы и даже становились на дыбы в тщетном стремлении сбросить могучего седока. Фотографии всадника на вздыбившемся коне, привставшего в стременах с вытянутой вперед рукой, изображали уже, казалось, не учителя верховой езды, но памятник императору, ибо все императоры скакали именно так, и лошади под ними предпочитали перемещаться на двух ногах. Вытянутая вперед рука обещала усмирение не только лошади, но и всех, чьи злоупотребления стояли на пути прогресса.

При всём разнообразии кандидатов и их многоразличных умениях, в умении сидеть на лошади с Созонтом не мог сравниться никто. Созонтова гордая осанка, рубленый профиль и природное немногословие быстро снискали ему любовь в народе.

Вначале континентальные помощники заставляли Созонта заучивать длинные речи, но, поняв, что сила его в немногословии, начали писать для него выступления короткими, звучными фразами, похожими на команды в манеже.

Выросший в крестьянской семье, Созонт привлекал прежде всего крестьянство, составлявшее значительное большинство островного населения. Когда это стало очевидно, по стране начали расклеиваться фотографии Созонта в косоворотках и смазных сапогах. Он трепал лошадей по холке, запрягал их в телеги, груженные сеном, а иногда и просто беседовал с ними, по-доброму и проникновенно.

Его завистливые соперники говорили, что с тем же якобы успехом можно выбирать в президенты лошадь, но и это не отпугивало избирателей. Они вспоминали, как во время о́но страну возглавлял Повелитель Пчел, и теперь находили то время не самым худшим. Ко дню выборов было уже очевидно, что следующим Президентом Острова станет Созонт.

И он им стал.

Ксения

Жан-Мари спросил:

– Как вам жилось у тети, в доме на Побережье?

Отвечаю:

– Это был просторный каменный дом: в этих краях добывали камень. Потому дома на Побережье стоят до сих пор, в то время как многие части Города, по преимуществу деревянного, не сохранились.

Зимой я любила приходить в поварню и смотреть, как пунцовая от огня повариха готовила нам обед. Помню ее толстые руки, оголенные до локтя. Сама повариха была необъятной и наполняла собой всю небольшую, в общем, поварню. На месте, где она стояла, половицы были продавлены, зато отсюда она умудрялась доставать любую вещь. Руки были единственным, что оживляло ее неподвижность.

Я сидела на скамеечке, привалившись спиной к печи. Иногда там же засыпала, а просыпалась уже в своей комнате: эти руки относили меня туда.