Карел Конрад - Отбой!

— Настар! [161] Испорченное чешское приветствие «наздар». — кричали они.

Наш батальон браво марширует по улицам. «Песню, песню!» — кричат офицеры. И мы лихо запеваем:

— Пойте «Герои львы»! — приказывает Вытвар. Но мы уже приноровились к песне о милашке, и батальон триумфально вступает в старинный Тренчин под оглушительные звуки этой удалой песенки.

— Один черт, что петь, было бы по-чешски. Венгры все равно не поймут, а под эту песню хорошо шагается.

— Под Домажлицами немцы тоже не понимали, что поют гуситы.

— Заткнись, Шарох, лучше иди в ногу, чертов помазок!

— Ра-аз, два!

Раз, два, три, четыре!

Первый взвод поет конец строфы, а задние ряды еще только среднюю строку; наибольший разнобой возникает на поворотах. Каждая рота поет для себя, не считаясь с другими, и горланит вовсю, чтобы не сбиться. И песня летит над Тренчином, увенчанным очаровательно-мрачными развалинами замка.

В кофейнях гости встают из-за столиков и отступают от окон. Прервана карточная игра.

Наша песня становится все более залихватской, мы заметили, какое она произвела впечатление, и поем еще усерднее.

Под живописными городскими воротами песня гремит, как в горном ущелье.

Евреи еще торопливее заклеивают венгерско-немецкие надписи. У старого Арона дрожат руки.

У Натана дрожат тоже…

Самуил вешает гирлянду у входа в свою лавку, но у него все валится из рук. Около шикарной кондитерской стройные евреечки, раскрасневшись, оживленно машут нам платочками.

У Давида хмурая физиономия, его грызут опасения: что-то будет?

Но наш приход, видимо, не был неожиданностью для евреев, у них уже были приготовлены трехцветные ленты, розетки, которыми они сейчас украшают свои витрины.

Песня бушует все безудержнее.

Мне не хочется петь, но, подавив нежелание, я тоже пою вместе со всеми. Чем сильнее в нас чувство разочарования — мы-то думали, что нас, проливая слезы умиления, будут приветствовать толпы дротаров [162] Дротар — ремесленник, оплетающий проволокой глиняную посуду; распространенная прежде в крестьянской Словакии кустарная профессия. , — тем неистовее наша песня.

Евреечки, евреечки, прелестные иерихонские розы! А где же вы, дротары? Нигде не видно кованых посошков с топориком на конце.

Погодите, еврейские девушки, завтра вы узнаете нас, чехословаков! Раз, два! Левой, правой!

После каждого четверостишия мы лихо, без слов, одним свистом повторяем мотив, чтобы перевести дыхание, но не терять ритма.

Ага, и у Лейбы дрожат руки. Вон он выставляет портрет Вильсона в окне своей галантерейной лавки, И где только он так быстро раздобыл этот портрет?

— Ура, Градчаны!

Мы маршируем гордо, как завоеватели, как властители. Песня гремит, нам приятно, что она пугает прохожих и зевак в кафе, в окнах домов, на балконах.

Неважно, какая это песня. Венгры все равно не понимают слов, а под эту песню так хорошо шагать. Раз, два, три, четыре!

Евреечки, евреечки, почему вы так раскраснелись? Сейчас хозяин в Тренчине — полк чехословацких добровольцев, это мы!

Раз, два, раз, два!

Падает легкий снежок, первый в этом году.

Каждую ночь с противоположного берега Вага неприятель обстреливает наш патруль на железнодорожном мосту. За городом ночами слышна ружейная пальба, она гулко отдается в горах.

Большинство добровольцев относится ко всему этому со странной беспечностью. Бравируя своим безразличием к опасности, они все свободное время торчат в трактирах и кондитерских. Трактирщики потчуют их за гроши, еврейки-кондитерши тоже стесняются брать настоящую цену. Какое милое гостеприимство! А вы заметили, что наши добровольцы стали помадить и завивать себе волосы? Только у нескольких человек в батальоне нет времени как следует умыться и причесаться, не говоря уже о бритье. Во главе их Пуркине и улыбчивый капрал Кнеборт.

Каждый день, да и ночь, они отдают все свое время службе, обеспечивая наиболее важные и ответственные сторожевые участки, дежуря по двадцать четыре часа до полного изнеможения. Добровольцы привыкли к этому, и обычно никто не думает о том, что нужно сменить товарищей. Все эгоистически свыклись с мыслью, что в батальоне есть несколько энтузиастов, которые всегда сделают все, что нужно для общей безопасности. Ребята знают, что кто-то бодрствует за них, пока они развлекаются в трактирах. Денег у них хватает, жалованье добровольца — почти семьдесят крон за десять дней, да еще полевая надбавка и приплата на хлеб, табак и прочее; это немалая сумма, тем более что с добровольцев нигде не берут полную цену. Иной раз достаточно с улыбкой взять под козырек или, наоборот, грозно стукнуть кулаком по прилавку; именно так наши ребята и поступили в Моравии, на Вларском горном проходе.

Мы уже смертельно устали от каждодневных караулов. Но разве можно спокойно лечь спать, если ты знаешь, что часовые у ворот ненадежны, несут службу спустя рукава, как им вздумается. Противник легко может напасть на спящую казарму и перерезать всех нас кухонными ножами, даже оружия не потребуется. Уж лучше встать, стряхнуть с одежды солому — что-то не спится, хотя все тело как избитое — и снова стать в караул.

Эмануэль и его группа до смерти умаялись от ежедневной службы, ходят немытые, небритые, безразличные к грязи, искусанные вшами. Разумеется, эта горсточка энтузиастов отчасти сама виновата в таком положении. Своим рвением и работой за других они избаловали товарищей. Ребята отговаривались и всячески увиливали от караульной службы; иногда даже отказывались напрямик, рассчитывая, что после этого за них пойдут в караул другие — кто-нибудь из кучки энтузиастов.

В чем же дело, что произошло с нашими добровольцами? То ли они разочарованы, потому что представляли себе наш поход иначе, увлекательнее? Или в их сердцах иссяк энтузиазм, который снова добровольно привел их в армию? Значит, этого подъема хватило лишь на несколько дней? А теперь опять возобладало прежнее отвращение к войне? Слишком долго и упорно воспитывали мы в себе это чувство, служа в австрийской армии. А быть может, добровольцев охватила безудержная жажда свободы? Или дух анархии оказался в этих милых парнях сильнее голоса рассудка? Или им вдруг надоело все это, просто надоело, их разочаровал показной лицемерный демократизм. Возрастной состав батальона разнороден, умонастроения очень различны, — и у рядовых и у командиров. Офицеры подчас пускают в ход патриотическую фразеологию, чтобы поднять дух солдат, а может быть, и свой собственный. Но кругом слишком много соблазнов для любого воина этой нерегулярной армии. И соблазны оказались слишком заманчивыми, а успех легко достижимым. Каждый чувствует себя хозяином положения, завоевателем, а власть, даже близость власти, портит людей. Все в нашем войске так бестолково, так непродуманно… а, впрочем, может быть, это-то и хорошо. Как плохие наемники, собранные с бору да с сосенки, мы не проникнуты настоящей любовью к военному ремеслу. Смертельно усталые, заросшие грязью, мы ждем неведомых событий, которые изменят лицо Европы.