Яромира Коларова - Наш маленький, маленький мир

Жена пана доктора превратила мое несложное представление в красочное зрелище, я не только съедала яйцо, но сначала сама его и сносила. Присаживалась на корточки, кудахтала «ко-ко-ко!», и в конце концов под моей попкой оказывалось беленькое, кругленькое, таящее божественный нектар яичко. Я долго верила, что действительно могу снести яичко, и иногда тщетно пыталась проверить это где-нибудь в укромном месте. То, что мне удавалось произвести на свет, весьма мало походило на яичко. Первые сомнения зародились, когда в гостях у пана доктора я вдруг начала нести самые разнообразные предметы — очки, сбивалки и т. д. и т. п. И мне сразу перестал нравиться смех взрослых, он прозвучал как-то обидно, и я наотрез отказалась изображать курочку.

Пан доктор с увлечением играл со мной в аэроплан, он кружил меня вокруг себя, и я то взлетала вверх, то опускалась вниз. Зоринка прыгала, доктору было весело, а у меня заходилась от страха душа, а вдруг он меня не удержит. Он-то меня удержал, зато мне отомстила Зоринка: поняв, что я трушу, она расхрабрилась и цапнула меня за коленку. Крови не набралось бы и с ложечку, но слезами я едва не затопила весь сад — чем больше меня утешали, тем громче я ревела; чем только мне не мазали коленку, заклеили ее пластырем, пан доктор нес меня на руках, его жена тащила кусок торта, а завершала шествие Марушка. Я же одна заменяла целый оркестр, играющий фортиссимо.

Мама в ответ на извинения махнула рукой и, невзирая на все увещевания пана доктора, к врачу меня не повела. Вместо меня на осмотр повели Зоринку, что переполнило мою душу злорадством.

На коленке остался след зубов, а на тарелке — кусок торта. Это кондитерское изделие не было нам незнакомым, и, хотя война, когда мама питалась одним турнепсом, а папа довольствовался лагерным пайком, окончилась недавно, торт считался у нас несъедобным. Вкус у него был кисловато-сахариновый, запах тухловатый, сверху торт был твердый, а внутри клеклый, что касается цвета, то лучше о нем умолчать. Я не могла взять в толк, почему за то, что меня цапнула собака, жена доктора осудила меня еще и на поглощение этого шедевра кулинарного искусства. Мама, видимо, была того же мнения.

— Выкинь в канализацию, но смотри, чтоб никто не видел.

Я кое-как дотащилась до канализационной решетки, огляделась и стала протискивать между прутьями огромный кусок коричневой массы. Он не желал пролезать, и мне пришлось основательно потрудиться, а когда я обернулась, мой взгляд встретился с оскорбленным взглядом адвокатовой жены.

Она не произнесла ни слова, но наши добрососедские отношения стали прохладнее. Адвокатская семья больше меня к себе не приглашала.

С тех пор как братишка научился ходить, передо мной постепенно и незаметно закрылись соседские двери. Я перестала быть желанной гостьей, ведь за мной тенью волочился змеиный хвостик: мой брат был не просто ребенком, а проказливой обезьянкой. Ему не исполнилось и года, а он уже лазал на стену городского сада, в мгновение ока мог вскарабкаться на шкаф, выгрести огонь из печки, перевернуть молоко, забросить ключи в канализацию. Взгляд его черных, с длиннющими ресницами глаз был неотразим — достаточно ему было лукаво улыбнуться, и мама тут же капитулировала.

— Какой красивый ребенок, — льстили ей соседи, — а до чего же умный, до чего шустрый!

На похвалы-то они не скупились, но тщательно запирали перед ним двери.

Канули в вечность те прекрасные времена, когда я, вся превратившись в слух, слушала разговоры взрослых. И Пепик тоже стал избегать меня: моя рассудительная мама от любви к братишке утратила всю свою объективность. А одна-единственная его слезинка превращала маму в злобную фурию, она обвиняла всех и вся за то, что они будто бы обижают малыша. Так Пепик и отошел от меня.

У Франтишека были свои сходные проблемы. Аист по дороге залетел и к ним тоже и, не посчитавшись с тем, что они ждут ворону, принес им мальчика Бедю. Одному только богу известно, где он подобрал такого горластого младенца. Его мама, потеряв от воплей ребенка голову, вконец измученная, влетала к нам:

— Пан сосед, очень вас прошу, помогите мне утихомирить мальчика, у нас у всех уже нервы оборватые.

Папа улыбался и, опираясь на свою палку, отправлялся к соседке. Его метод был прост, он укладывал ребенка и строго и спокойно приказывал ему спать, нахмурив брови, пристально глядел на него серыми глазами. Ребенок, всхлипнув разок-другой, засыпал. Мама утверждала, что отец гипнотизирует детей, но, видимо, на них успокаивающе действовала его сила воли, а может быть, просто передавалось его спокойствие. Из-за этого своего таланта папа был весьма популярен: соседки, бывало, стучали в наше окно и поздним вечером.

Мама не ревновала, ничего дурного ей и в голову не приходило: она сама знала, если в одной комнате с людьми, которым чуть свет надо отправляться на работу, вопит маленький крикун, это равносильно стихийному бедствию. Когда не помогали ни чай, ни компрессы, в качестве последнего средства соседки вызывали моего папу. К врачам обращались нечасто: это стоило денег, а папин глаз был бесплатный.

Из-за плаксивого Беди и избалованного Павлика кончилась наша дружба и с Франтишеком тоже, в наши игры ворвался ветер и разметал нас всех в разные стороны.

Я осталась одна. Одна с братиком.

В тот год, когда Дед Мороз принес нам братца, на рождество собралась вся мамина родня. Я получила кучу подарков, они не умещались у меня в руках, я нагибалась за одним и роняла на пол два. В конце концов у меня их отобрали, и тут я произнесла сакраментальную фразу, которая на долгие годы попала в семейные анналы:

— Столько всего у меня было, а теперь остался кукиш с маслом.

Взрослые смеялись и вручили мне самый дорогой подарок, голыша Павличека, у которого было точно такое же одеяльце, такой же свивальник, такая же распашонка и такие же пеленки, как у моего братца. Словно бальзам пролился на мои раны, теперь у меня тоже был сынок, такой же, как у мамы.

Смех, вызванный моей репликой, немного поднял общее настроение. В сущности, случился пустяк — бабушка разгрызла гнилой орех.

Бабушка страдала одышкой, целыми ночами не спала и к этому времени совсем высохла, а ведь когда-то она была веселая, как воробышек, постоянно напевала и легко перебегала с места на место. Каждый год она рожала по ребенку, но больше их схоронила, чем сохранила, поначалу поливала могилку слезами, а потом лицо ее вновь озаряло солнышко. В старости от нее исходило робкое, теплое сияние, и каждый старался его сберечь.

Мой папа очень любил бабушку, теща была единственным человеком, который умел высечь из его души искру довоенного веселья, с ней он шутил, шалил, озоровал.