Яромира Коларова - Наш маленький, маленький мир

Никто не обвиняет меня, никто не застал меня на месте преступления, но сосед совсем почернел от горя, а пани Лойзка все шьет и шьет: ей нужно наготовить целую гору рубах и купить одну-единственную рыбку, чтобы своими красками она погасила его горе.

Мой братишка подрос и начал бегать; он не дает соседке покоя: то схватит наперсток, то булавку, то скроенный воротник, но охотнее всего он хватает свисающий край рубахи и стаскивает всю груду на пол.

Пани Лойзка кричит, ругается, грозится, что лучше уж будет мерзнуть дома. Она отогревает онемевшие пальцы над горелками, которые окружают аквариум, но через час-другой раскаивается и возвращается к нам. Она шьет и болтает, болтает, я заслушиваюсь, и братишка, ловко обманув меня, тихонько, словно на кошачьих лапках, подползает поближе, дергает скатерть, и пани Лойзка, меча громы и молнии, уходит.

Мама грозит Павлику, а сама не может удержаться от смеха (до чего же резвый, здоровенький мальчуган), но соседка все же должна быть удовлетворена, и мама отвешивает мне подзатыльник — присматривай, дескать, за братом. Всю зиму, всю весну, всю осень повторяются, то тихие, то драматические уходы пани Лойзки. Я подозреваю, что ее гонит из квартиры не только холод и зеленоватый мрак, но и живая рыбья пища, мучные червяки, похожие на белые нитки, которых она разводит в коробках из-под манной крупы. Я подозреваю, что она вдевает их в иголку, но убедиться в этом не отваживаюсь.

У нашей соседки есть еще одна особенность: ноги у нее имеют форму перевернутых бутылок, а когда она надавливает голень большим пальцем, то там надолго остается ямка. Соседка утверждает, будто ноги у нее превратились в бутылки оттого, что в детстве она садилась голым задом на лестницу.

Хоть я никак не могу взять в толк, какая тут связь, но я на камень не сяду ни за что на свете.

Пани Лойзка любит вспоминать два своих героических поступка и умеет их преподнести весьма красочно. Одно событие случилось еще до моего появления на свет, пани Лойзка тогда была не замужем. «Помнишь, подружка, какая я в девчонках была? Парни липли ко мне, как мухи к меду. Я ему и говорю: вы, видать, скорее из Дразнилок, чем из Женилок, а он отвечает: ты ведь у нас умница, какая может быть свадьба из-за одного поцелуя? — и тащит меня в подворотню, туда, где потемнее, я ничего, не сопротивляюсь, да и на что? Иду за ним, за нахалом, но, только он ко мне свои лапищи протянул, я как отвешу ему по морде раз справа, раз слева, он чуть стенку головой не прошиб».

Позже этот совратитель стал депутатом, и пани Лойзка чрезвычайно гордилась, когда встречала в газетах его имя. Такие статьи она тщательно собирала и, сияя от гордыни, показывала всем знакомым.

«Энтого депутата я, между протчим, неплохо знаю, я ему весной, в двенадцатом году, в одной подворотне таких оплеух навешала! Можете его самого спросить, коли не верите!»

Второй героический поступок был совершен уже на моей памяти. Наш сосед из-за злосчастной своей руки снова попал в больницу, нужна была операция, чтоб изъять обломки кости. Пани Лойзка осталась одна, и ее экзотические чары завлекли вздыхателя. Днем у него ничего не вышло, тогда он, выпив для храбрости, явился, когда стемнело, под ее окно. В темном тесном дворике его никто не заметил, низкое окно было приоткрыто, и нахал, даже не потрудившись постучаться, полез прямо в дом. Пани Лойзка проснулась от шума, увидала в окне тень, недолго думая вскочила с постели и что было сил толкнула темную фигуру. Кавалер потерял равновесие и, совсем как в тогдашней кинокомедии, рухнул в помойный ящик. По воле случая помойка была почти пустая, дядька хлопнулся навзничь и застрял, лишь длиннющие ноги торчали наружу.

Второй попытки пани Лойзка ждала уже с кочергой в руке, но незадачливый кавалер покоился в этом, с позволения сказать, гробу, и луна освещала его дырявые подметки.

Кочерга вывалилась у Лойзки из рук, она долго стояла у окна, онемев от жуткого зрелища. В конце концов пани Лойзка постучалась к нам и ворвалась в комнату (мы на ночь двери не запирали), ее взволнованный шепот проник в мой сон.

— Пойдемте скорей, видать, я его насмерть убила, идите поглядите сами, он не шевелится!

Натянув штаны, папа вышел во двор, сначала все было тихо, а потом молчание ночи нарушил хохот. Ухажер преспокойно спал в нелепой позе, он храпел и даже причмокивал, а вокруг благоухали пары рома.

Ранним утром он выбрался из своего убежища и исчез навсегда, честь пани Лойзки и рыбки на окне остались в сохранности.

О ночном происшествии пан Тврды так ничего и не узнал, его жизнь полностью поглотила страсть к аквариуму. Злые языки уверяли, что он так любит рыб, потому что они, мол, немые. Но вместе с тем соседи жалели пани Лойзку: ей, бедняге, тоже не сладко с этим молчуном, который только и знает пялиться на воду и на дурацкую рыбешку, что даже в пищу не годится, и тратит на нее все свои деньги. Да к тому же по вечерам попусту жжет свет, а за свет тоже надо платить, да еще уткнется в журналы и книги.

— Образования, образования ему не хватает, — вздыхала пани Лойзка, — кабы ему да образование!

Однако со временем рыбки полностью себя окупили, пан Тврды научился выводить ценнейшие породы. С этими рыбьими детишками работы стало выше головы: надо было следить, чтоб они не простыли, чтоб получали нужную пищу и в нужных количествах, чтоб часом не задохнулись, чтоб вода не зацвела, чтоб они не сожрали друг друга. У пани Лойзки в черных, как вороново крыло, волосах стала пробиваться седина. Ее муж чуть не рыдал над каждым рыбьим младенцем. Подозреваю даже, что всех рыбешек он знал в лицо, отличал одну от другой и давал им имена. Продавал он их мало, и лишь в случае необходимости, охотнее же менял на еще более редких.

Пани Лойзка захаживала к нам, когда мы уже переехали в Голешовице, и мы с братишкой всегда радовались ее приходу. Она вела с мамой, если можно так выразиться, дадаистские разговоры, что нам ужасно нравилось.

— Ты ведь Тламишку знаешь? — начинала пани Лойзка.

— Тламишку? Что-то не припомню.

— Господи, да как же так! Как так не припоминаешь-то? Дак они же в том доме жили, если идти от Штрозока, то налево, в сторону. Ее брат еще садовником был.

— Тламиха? Садовник?

— Какой Тламиха, говорю тебе, Земан, она в девках была Земанова.

— А-а, Земанка.

— Ведь я же и говорю, что знаешь.

— Ага, знаю, а что с ней?

— В субботу похоронили.

— Пресвятая дева Мария, да что ты говоришь! Бедная Цилка.

— Какая еще Цилка?

— Да Земанова же.

— А, так ты про Цилку Земанову… С чего бы ей умирать, эта как сыр в масле катается. Я про сноху.

— Чью сноху?

— Да того садовника. У ее мужа табачная лавка, а она гуляет с Бартаком.

— С каким Бартаком?