Яромира Коларова - Наш маленький, маленький мир

— Знаешь, что тебе принес Дед Мороз?

— Конфеты?

— Да нет же, братца.

Ага, значит, никакой не аист, а Дед Мороз.

— В чулок засунул?

И мы вместе хохочем. Но теперь мне не до смеха: у стола в кухне сидит какое-то странное существо, старуха, наверное колдунья. Она устремляет на меня твердый, холодный взгляд, ее глаза перекатываются, словно камушки под водой, усталые руки дремлют на коленях.

Через несколько дней она умерла, и я, вероятно почувствовав в ней дыхание иного мира, сжалась тогда от ужаса в комочек.

Но над старухой в клетке скачет желтая пташка, наверняка это колдунья заперла ее там, такой птички я еще в жизни не видала, птичка тренькает и раскидывает вокруг зернышки. Я перевожу взгляд с колдуньи на канарейку, и к чувству радости примешивается страх. Тетя держит меня за руку, и потому я не слишком трушу, страхи усугубляют радость, а радость просветляет страх.

Кроме того, я в тот памятный день познакомилась еще с одним чудом — с лестницей: она заворожила меня, я стою на общей галерее и отваживаюсь преодолеть сначала лишь одну ступеньку, затем вторую и третью. Лестница притягивает меня к себе, ступеньки ведут и вверх, и вниз. Вдруг откуда ни возьмись появляется мальчик в голубом костюмчике и кидает мне большой красный мяч. Я тяну к нему руки.

Когда мы позже с тетей Марженкой разобрались в этом воспоминании, то выяснили, что все было не совсем так. Я могла точно описать, где стоял стол, где сидела тетина свекровь, где висела клетка с канарейкой. Но в доме никогда не жил мальчик в голубом костюмчике, я стояла на лестнице одна, и никто не бросал мне красного мяча.

Это было лишь воплощением моей мечты о братце, тогда на галерее я придумала его: возможно, увидав голубое небо, я сшила из него костюмчик, возможно, на минуту показалось зимнее солнце, и я превратила его в красный мяч.

Чулок меня не разочаровал, хотя сверху, как и положено, были засунуты несколько кусков угля и головка лука. Но под ними алели яблоки, и я нащупала корявую скорлупу орехов и кулечек с конфетами. Зато братец разочаровал меня: видно, Дед Мороз сплоховал. Эдакий сморщенный комочек. Аист наверняка выбрал бы мальчика получше.

Мама лежит в постели, возле нее ревущее существо, одеяльце белое, аккуратно выглаженное, свивальник перехвачен голубой лентой, но из одеяльца торчит красная, тыквочкой голова, покрытая мокрым пухом, вместо глаз — два уголька, зубов вообще нету. Голодный рот раскрылся до ушей и впился в маму.

Да и моя ли это мама? Ведь она на меня даже не глядит. А тетя предает меня и, склонившись над свертком, рассыпается в восторгах:

— Какой хорошенький! Крепенький, как орешек! А глазки почему черные? Ведь у всех детей сначала голубые!

— Наверное, в мать.

Приходят соседки. Одна тащит горшок супа, другая — кусок пирога, третья — кастрюльку. Пани Лойзка, пани Тукоя (так я называла ее, еще по-детски картавя), пани Конвалинкова… Вот и все жилицы нашего дома. Госпожа докторша из соседней виллы тоже заходит, приносит кусок торта, с ней разряженная Марушка, настоящая принцесса, по глубокому моему убеждению.

— Какая жалость, что вы заболели, ведь Дед Мороз принес вам ребеночка, — жалостливо щебечет Марушка и чистым своим пальчиком дотрагивается до пуха на нескладной головке тыквочкой.

Все по непонятной мне причине смеются. Мне кажется, что меня вовсе нет на свете, ведь меня никто даже не замечает. В нашей комнате всегда сумерки, даже если на дворе солнечный день, а сейчас, в декабре, сырая мгла лезет изо всех углов, она поглотила наш маленький мир, оставив лишь сияющее пятно маминого лица, запрокинутого на белоснежные подушки. Мне хочется приблизиться к этому свету, но он холоден и обращен не на меня, я медленно забираюсь под стол, там, в этом укрытии, я проведу еще много-много дней.

Я сворачиваюсь в клубочек, нащупываю свое собственное сердце, оно бьется, как птичка, оно теплое, и я уже не одна. Другой рукой я глажу себя по волосам, нет, это я дотрагиваюсь до шерсти маленькой кошки, и вот я уже бродячий котенок, я жадно подставляю свою голову под ласковую ладонь.

«Боже, ну и крепыш!»

«Пошли ему, господи, здоровья!»

«Вы только поглядите, что за глазки!»

«А носишко, а пальчики!»

«Какой он розовенький!»

Никто не спохватывается, где я. А я их люблю, кого-то просто люблю, а кого-то еще крепче. Больше всех я люблю пани Тукою; она, как и многие вдовы, ходит после войны в темном платье и в темном платке. Война унесла мужа и сына и оставила ей двух на редкость крупных и толстых дочек. Мне это кажется странным, даже чуточку неприличным — такая маленькая мама и вдруг такие огромные бабищи дочки, не могу себе даже представить, как она могла носить их на руках и возить в коляске.

Божена и Мария меня балуют, я пробуждаю в них материнский инстинкт, они то и дело прижимают меня к своей необъятной груди. Моя мама хрупкая, нежная, тоненькая, поэтому я теряюсь от этого незнакомого мне изобилия тела, а так как никогда ни о чем не спрашиваю, то самоуверенно объявляю: «У тебя за пазухой колбаса!»

Девушки хохочут и передают мою остроту соседям, я рада, что хоть кто-то меня заметил. Мне нравится их странный дом, он прилепился к скале. На кухню свет падает с улицы, а комната совсем темная. Окно раскрывается внутрь, а за ним — мокрый кособокий камень. Окно это, которое открывается в никуда, в детстве завораживало меня, я сижу тихонько и жду, пока кто-нибудь повернет ручку, распахнет створку с подслеповатыми стеклами и разверзнется влажный, холодный конец света.

Конечно же, это конец света, я точно знаю, это конец света, конец моего мира. В камне есть что-то зловещее и жуткое, я мечтаю потрогать его, но не могу решиться. Мне кажется, будто конец света укусит меня за палец или неслышно всосет в себя, я держусь за раму и на меня зловонно дышит конец света, обдает мокрой слюной, я пугаюсь и мчусь прочь. Спотыкаюсь о глиняный пузатый горшок, в котором топят сало, черепок впивается мне в переносицу, мир окрашивается кровью. Но он по крайней мере существует, мир не погиб, я избежала мокрых щупалец, я жива. Жива!

— Господи Иисусе, — вздыхает мама, — и так физия дальше некуда, и еще шрам!

Шрам растет вместе со мной и заботит маму значительно больше, чем меня. Но к пани Тукое я стала ходить теперь реже, наверное, мешает страх — я то ли боюсь окна, которое открывается в никуда, то ли мне не хватает смеха сестер: они уехали, вышли замуж.

У Конвалинковых была красивая дочка, с длинными косами, она возила меня в коляске, играла со мной. Однажды она привела меня к себе домой и оставила одну на балконе. Меня очаровала балконная решетка, я просунула между прутьями руки и замахала тем, кто был внизу, потом увидала Пепика и мне захотелось к нему, я просунула голову и оказалась в ловушке, голова не лезла ни взад ни вперед, виски больно сжимало, я орала так, что балкон дрожал.