Яромира Коларова - Наш маленький, маленький мир

В самые тяжкие времена кризиса матери, чтобы прокормить семью, ходили стирать и прислуживать в чужих домах, а оставшиеся без присмотра дети становились жертвами улицы. Создавались благотворительные детские приюты. В Голешовицах приют был расположен в деревянном бараке, окруженном садом, — «Легия малолетних». Детям здесь выдавали завтрак, они могли готовить уроки, ухаживать в саду за грядками. Здесь командовала строго-ласковая и, как это обычно бывает среди благотворительниц, немного чокнутая учительница. Она с утра до ночи бесплатно возилась с детьми бедняков: выводила вшей, направляла ребятишек во вновь открытые диспансеры на рентген, кормила и одевала. Деньги же получала от публичных лекций, что читали ее коллеги, показа кинофильмов, курсов иностранных языков и уроков ритмики, где оплата производилась в зависимости от достатка семьи.

Зоркины родители всерьез верили в демократизм нашей буржуазной республики и не без задней мысли посылали своих детей в Голешовице. Но моя мама утверждала, что мы лишь занимаем чужое место, и пускала меня только на курсы. Тогда и Зорка решила присоединиться ко мне — ей вскоре наскучило в Голешовицах.

Но главное — мы стали взрослеть. Со мной происходили странные вещи — полное отсутствие аппетита сменилось волчьим голодом: если раньше я через силу проглатывала утром половинку рогалика, то теперь легко уминала полбулки и выпивала две кружки кофе. Я стала расти не по дням, а по часам, росла прямо на глазах.

— Возьму и положу ей кирпич на голову, — грозилась мама, — ко всему прочему еще вымахает длиннющая, как неделя до получки!

Поэтому я старалась сутулиться. Стоило мне с кем-нибудь встретиться, как сразу же начинались восклицания: «Господи, до чего же ты вытянулась! Царица небесная, девочка, куда же ты растешь!»

Я сама была так ошеломлена этим обстоятельством, что папа, нарушив обычное свое молчание, объяснил мне, какие выгоды сулит человеку высокий рост.

Не успела я после его вмешательства примириться со своим несчастьем, как вдруг расти перестала. Мне исполнилось двенадцать, и я стала раздаваться вширь. Развитие шло неравномерно, какими-то скачками.

Из тех «диких» денег мне приобрели выходное платье, оно было совсем как новое, но я уже влезала в него с трудом. И с еще большим трудом вылезала. Дышать в нем было просто невозможно.

Стоял теплый день конца весны, и я чинно вышла прогуляться с Лидункой. Я уже догнала ее ростом, но страшно завидовала ей: еще бы, она на четыре года старше, да к тому же на ней голубое платье с воланами, ажурные перчатки, шелковые чулки и шляпка.

Червь зависти грыз меня так сильно, что, по-моему, было слышно, как он ползает в моей груди. Дунул вызванный моими мольбами ветер, подхватил Лидункину шляпку и кинул ее прямо в грязь. Лидунка бросилась следом, подняла поруганную белизну — шляпку с лентой одного цвета с платьем — и укоризненно глянула на меня. Конечно, догадалась, что это я наколдовала. Всю дорогу у нее было оскорбленное выражение лица, а я гордо шествовала в своем платьице в мелкую клеточку с пелеринкой и старалась не дышать.

— На девчонке все швы скоро полопаются, — ворчал дядя Йозеф. — Тонча, у тебя платьев полон шкаф, что тебе стоит: два-три шва — и ей новое платье? А?

— Можно-то, можно, — отвечала тетя Тонча, — так ведь она ростом повыше.

— Ну и что? Будет носить короткое, только и делов!

Тетя долго голову не ломала, прострочила платье по бокам на машинке, чуть сузила — и все. И для меня наступила эра щегольства в несколько странных туалетах. Тетиных округлостей я еще не успела приобрести, и платья висели на мне как на вешалке. Мне запомнилось одно, зеленоватое, с широкой расклешенной юбкой. А для особо торжественных случаев — из шифона цвета бордо, юбка плиссе, а сверху фигаро из кремовых присобранных кружев. К этому воскресному туалету я носила белые полотняные туфли, начищенные мелом до такой степени, что каждый мой шаг сопровождало белое облачко.

Зорку одевали просто и практично. Ни разу она не отпустила ни одной реплики в мой адрес, лишь темные глаза ее вспыхивали, загоняя в меня иглу сомнения. Игла оставалась торчать в живой плоти и давала о себе знать даже вечером перед сном.

Однажды между девочками зашел разговор о «Проданной невесте».

— Ты видела? — спросила Зорка тоном, не допускавшим отрицательного ответа.

В театр я ходила часто, но эту оперу почему-то пропустила. Не подумав, ляпнула:

— Нет, не видела, но читала.

Я сказала глупость и сразу поняла это. Воцарилось неловкое молчание.

Но как ни странно, я сказала правду, за несколько дней до упомянутого разговора мне попалось в руки либретто Сабины. Пронзенная Зоркиным взглядом, я потеряла способность хоть что-то объяснить. Хуже всего, что Зорка никогда к этой теме не возвращалась, и вторая иголка осталась торчать в моем сердце.

В начале нашей дружбы со мной приключилась неприятность. В сырой и промозглый зимний день я забыла дома носовой платок, а возвращаться было поздно.

Мы почти бежим, я лезу в карман, роюсь в портфеле, шмыгаю носом, всячески пыталось избавиться от предательской влаги.

— А второго платка у тебя нет?

— Нету.

Ответ короткий, как удар бича, и убийственный взгляд.

У гимназистки уже мальчишки на уме и вдруг… что-то щекочет в носу, начинается безудержный насморк. Я бегу низко опустив голову, умираю от стыда, подружкин взгляд лишает меня сил. Я не смотрю больше на часы, дорога кажется бесконечной. В гимназии я тут же мчусь в туалет. Боже мой, впереди еще целых пять часов! Десять лет жизни я отдала бы за маленький полотняный лоскутик.

На следующий день Аничка подсунула мне листок, где изображались все трагические перипетии вчерашнего происшествия и где фигурировал мой нос. Рисунки сопровождались текстом. Автора я узнала с первого взгляда, но упорно отказывалась принять жестокую правду.

Впрочем, правда была не столь жестокой, как мне показалось. Зорку забавляло мое смущение, она просто не могла представить себе, что я лишена ее самоуверенности и превращаю всякий пустяк в трагедию.

Я возненавидела Аничку. Зорку продолжала любить по-прежнему. Только стала с ней осторожнее, скрытнее.

Иногда она задевала меня, сама того не желая, но я и виду не показывала. Наверное, в этом заключалась моя самая большая ошибка.

— Я уже «Юмореску» разучила, пошли сыграю.

Зорка открывает нотную тетрадь, я робко пристраиваюсь на кончике стула. Она начинает играть, я смотрю на ее маленькую фигурку, на ловкие пальцы, и каждый удар по клавишам больно бьет меня, с каждой нотой я словно уменьшаюсь, я — кошка, что попала сюда по недосмотру, и сейчас меня вышвырнут за шкирку в окно, я — залетевшая птичка, что ударяется о стекло, я — муха, от которой отмахиваются нетерпеливым жестом.