Яромира Коларова - Наш маленький, маленький мир

Чего стоил против этого наш книжный шкаф, сооруженный в Книне!

— Сделать-то сделаю, — согласился столяр, — да только я в жизни никогда библиотеки не видал.

— Это вроде полочек…

— Доски, да? Значит, вам нужен шкаф с полками.

— Да, но без дверок. Вместо дверок — стекло.

— Ага! Стекло. Ага!

Мы что-то начертили, что-то объяснили, но результат оказался ужасающим: получилась неуклюжая громадина, какие ставят в деревне в сенях, но только с застекленными дверцами. Книги в этом «произведении столярного искусства» выглядели столь чудовищно, что мама затянула их занавеской, а шкаф задвинула в самый темный угол. Со временем мы к нему привыкли, но сейчас меня заливала краска стыда.

Хуже того — я стыдилась своего стыда, понимая, что он сродни предательству.

Как-то незаметно я сдружилась с интеллигентными, развитыми девочками. Мне нравилась культурная обстановка у них дома. Разговоры и общение с ними интересовали меня куда больше, чем приевшаяся болтовня с Павликом.

Как-то днем по настоянию Зорки мы собрались у одной из девочек. Нас было пятеро, атмосфера в доме свободная, несколько богемная. Я тут же растаяла. В квартире — множество картин и книг. Фолианты стояли не в таком строгом порядке, как у Зоркиных родителей, они выглядели кокетливо, вылезали с полок, сияя яркими красками, словно предлагая взять себя.

Я привыкла болтать с Павликом и одновременно делать уроки и потому могла разговаривать с девочками и рассматривать репродукции, а книги сами просились в руки, громоздились вокруг, входили в мою душу. Цвет и форма вызывали острое ощущение счастья, которое заполняло все мое существо, не оставляя места ни для чего другого.

Это моя комната, я сидела здесь всегда и останусь на веки вечные, это мои картины и мои книги, мне не нужно спешить, я выбираю название, одно заманчивей другого, и каждое сулит раскрыть мне свою тайну и отдать свои сокровища.

Лишь где-то далеко-далеко, вне меня, течет время, где-то в другой стране, на другой планете дерево роняет каштаны-ежики, но я не нарушу волшебства, не взгляну на часы.

Я не могу отказаться от этой моей звездной минуты, не могу отказаться от сокровищ, не уступлю ни единой монетки, ни одного мгновения. Натягиваю обшлаг рукава на свои часики, весело болтаю, а сама листаю и листаю книгу. Но бега времени не остановишь.

Кто-то зажег свет. Волшебство исчезло. Мой взгляд взлетел к циферблату.

Половина шестого!

— Мне пора домой.

— Подожди! Не уходи! Зачем? — слышится со всех сторон.

— Мне надо к семи, пойдем вместе, — уговаривает Зорка.

Я сажусь. Но тут же рывком поднимаюсь. В голове молнией мелькает мысль: наши собирались в кино, и Павлик останется один. Нужно успеть, нужно прийти без четверти шесть!

Я уже никого не слушаю, Зорка хмурится, я, едва простившись, выскакиваю в распахнутом сером пальтишке в морозный вечер. Мороз покалывает лицо, уютная комната исчезла, у меня нет ничего общего ни с этой комнатой, ни с Зоркой, ни с теми девочками. Я должна быть рядом с Павликом раньше, чем с его ресниц успеет соскользнуть хоть одна слезинка. У меня десять, минут, чтобы успеть смыть свое предательство.

Я примчалась к трамвайной остановке. В кармане — крона, ее хватило бы, не будь я такой длинной. Кондуктор не даст мне детского билета. Отчаяние переполняет меня, туманит мозг, и я не могу ничего придумать. Любой ценой должна, должна быть дома!

На остановке один-единственный человек. Пожилой господин. Храбрость отчаяния толкает меня, я прошу у него двадцать геллеров.

— И этого тебе хватит? Тебя повезут за шестерик?

— Крона у меня есть.

Он лезет в карман и протягивает мне монетку. В его глазах — насмешка и презрение, его монетка жжет мне ладонь. И тут я, что совсем уж бессмысленно, бросаюсь бежать. Согнувшись, мчусь с Летенского холма, мчусь, не замечая ничего вокруг, бегу и бегу, чтоб меня не догнал взгляд того человека. «Еще совсем ребенок, а уже…»

Я налетаю на родителей. Они выходят из дверей.

— Ты что несешься как угорелая? Совсем сдурела! Ключи у соседки!

Наши до сих пор не знают, что Павлик умеет сам отпирать двери. Это наша тайна.

Павлик читает, я хриплю и кашляю, бросаю пальто на стул и за дверцей шкафа сдираю с себя мокрое платье, накидываю халат и валюсь на табуретку.

— Давай поболтаем, Ярча?

— Ну, начинай!

— Нет, начинай ты…

— Нет, нет, ты начинаешь лучше…

— Ладно. Когда я стану путешественником… — говорит братик.

Мой брат плакал редко, слезы он применял лишь как надежное средство, когда ему требовалось добиться своего. Физически он страдал меньше, чем полагали посторонние, и твердо верил, что поправится, — у него еще отсутствовало чувство времени, и, видимо, ему казалось, что болеет он не так уж давно.

Когда мама утром умывала и переодевала его, он сладко потягивался в своей коляске и говорил:

— Как я рад, что живу на свете. Как хорошо!

Туберкулез поразил постепенно все органы, но был милосерден и не терзал мальчика болями. Иногда, довольно редко, у брата появлялся новый свищ, и нужна была небольшая операция.

Врача ждали лишь к вечеру, и родители выпроводили меня из дому погулять. Я бродила по освещенной Белькредке и разглядывала витрины, опасаясь возвратиться слишком рано. Неожиданно кто-то положил мне руку на плечо. Тетя Тонча.

— Ты что тут делаешь так поздно?

— Доктор Павлика оперирует, — сказала я с важностью.

Мы пошли вместе. Она немного помолчала.

— Ты уже большая, Ярча…

Я знала, что сейчас произойдет что-то страшное.

— Мама не хочет тебе говорить, но тебе надо знать. Павлик умрет, и для него это будет лучше. Будет лучше, ты уж мне поверь.

Мне кажется, в глубине души я сознавала это. Но сейчас наступила жестокая минута! Ничего не поделаешь.

Я молча шла по освещенной улице и вдруг заметила витрину, полную живых цветов, нереальных в сыром, мглистом вечере, расплывающихся яркими цветными пятнами.

— Может, не нужно было говорить, но лучше, чтоб ты подготовилась. Для него это будет освобождением, вы должны его отпустить.

Отпустить? Но куда? Куда, Павлик?

Пятна опять обретают предметность. Радуга — это фонарь. Растекшаяся темная масса уплотнилась и стала башней костела. Перед нами пыхтит грузовик. Облачко белого пара превращается в холодную крупу, и ветер швыряет ее мне в лицо.

Я сразу повзрослела, узнав эту тайну, я кажусь себе старой, старше тети, которая бросает на меня испытующие взгляды. Я знаю, она жалеет о сказанном, ведь сказано слишком много.

— Да, я догадывалась…

Хоть ее успокою, зачем ей разделять мою боль? Я расстаюсь с ней и вхожу в дом.

Павлик вовсю хохочет и сжимает в руке серебряную пятикроновую монету.