Яромира Коларова - Наш маленький, маленький мир

На Каю и Богоушека я и вовсе смотрела как на грудных младенцев — их ссоры из-за «Спарты» и «Славии» больше меня не трогали.

Одна лишь Штепка поняла, что со мной творится. Она окинула меня долгим взглядом.

— Ну и вымахала же ты! Пошли в Стромовку?

Стояло самое начало весны, мое любимое время года, когда слезы последних сосулек превращаются в безудержную капель. Она брызжет на волосы, на нос, прозрачные ручейки омывают мощеные тротуары, ветви деревьев окрашены в лиловатый цвет. А воздух чуть отдает горчинкой.

Подбираю тополиные сережки, вот уже пригоршня полна, но брезгливо отшвыриваю их, ведь мне некого пугать гусеницами — брата нету дома. Я отвыкла от него, но иногда страшно тоскую.

На мое письмо, написанное азбукой Морзе, он ничего не ответил.

Первый визит окончился неудачно. В лечебнице был карантин.

— Ей уже исполнилось четырнадцать?

— Нет, — честно сознался отец.

— Тогда, к сожалению, не могу пропустить.

Я разрыдалась так бурно и неудержимо, что сестра пожалела меня. Она согласна была меня впустить, но я не хотела идти к Павлику заплаканная и не могла остановить рыданий.

Во время второго визита я поняла, что брат совсем отдалился от нас, он жил в ином мире, и я была там незваным гостем, чужаком. Павлик выглядел хорошо, загорел, повеселел. Его бархатные глаза светились каким-то новым, теплым и мягким светом.

На соседней койке лежала такая же больная девочка, с красивым личиком, с накрашенными губами и щеками. Сейчас она покрывала себе лаком ногти. «Вот почему Павлик не ответил на мое письмо, — подумала я ревниво. — Я ему больше не нужна».

— Они с Павликом любят друг друга, — сказала нам потом девочкина мама, — здесь такое не полагается, но Павлику с Боженкой разрешили лежать рядом.

— Сколько вашей Боженке лет?

— Исполнилось двенадцать.

— И уже красится? — усмехнулась моя мама.

— Нас предупредили, что переходного возраста ей не пережить.

И хотя произнесла она это утвердительно, в словах прозвучал вопрос. Женщина боялась поверить и жаждала, чтоб ее разубедили. Но моя мама лишь кивнула головой.

— Ваша правда. Ах, какая, в сущности, разница? Пускай красится, если хочет. Такая красивая девочка.

— Ваш Павлик тоже вырос бы красивым…

Они посмотрели друг на друга с грустной улыбкой и обменялись рукопожатиями. Матери приговоренных к смерти.

Больше я к Боженке не ревновала. Пусть она вместо меня разговаривает с братиком, пусть они протягивают друг к другу руки через проход между койками.

В последний день года мы получили печальное известие. Павлик не прожил месяца после того, как ему исполнилось двенадцать. Надо было обойти всех родственников. Мы входили молча. В ответ вопросительный вздох: «Павлик?» — и безмолвный кивок головы.

Я не ощущала горя, я была словно в тумане, в тупом, полуобморочном состоянии. Что-то стряпала, делала вместе с папой — все, что в таких случаях положено. Мама с оскорбленным видом сидела, забившись в угол, и вздрагивала при каждом звуке. Она смотрела на нас укоризненным отчужденным взглядом. Она была там, вместе со своим сыночком, мы ее только раздражали.

Но вдруг она встряхнулась, отправилась вместе со мной покупать траурную одежду, надела первое свое черное пальто, от шляпы отказалась, купила черный платок, словно давая понять, что жизнь для нее кончена, что теперь ей все безразлично.

Тетя Тонча выбрала для меня пальтишко и сказала:

— Удивительно, до чего блондинкам идет черный цвет.

Лишь сейчас я четко увидела себя в зеркале. Красивая, изящная девушка в каракулевой пелеринке. В уголках губ таится тщеславная улыбка.

Я никогда не видала себя в большом зеркале во весь рост, и мое собственное отражение удивило меня. Мне стало стыдно за девушку, обрадованную новым туалетом, за девушку, самовлюбленно разглядывающую себя в зеркале, хотя ей положено быть убитой горем.

Я отвернулась от нее, я всей душой ее ненавидела, я видела ее мамиными глазами — бесчувственная эгоистка! Мне было четырнадцать с половиной, и я не могла ту девушку простить.

Но вокруг нее вертелась продавщица и подавала ей платья на выбор; впервые, впервые в жизни она могла войти в цветочный магазин, к витрине которого тысячу раз прижимала нос, могла в такой холод купить живые цветы, насладиться ароматом белой гвоздики. Впервые в жизни уселась в легковой автомобиль. На минуту эта девушка забыла, что новое платье — это траур, что цветы лягут на гроб, что первая поездка в автомобиле — на кладбище.

Она немного важничала, когда, пройдя сквозь строй соседей, уселась в такси в своей каракулевой пелеринке, с букетом живых цветов в руках. И чувство это поглотило печаль.

Но сердце мое сжималось и плакало кровавыми слезами, и у меня — у меня не было ничего общего с той длинноволосой блондинкой, которой так идет траур и которая фиксирует все происходящее сухими глазами, бесстрастная, словно объектив фотоаппарата.

Мы воссоединились только у гроба — та чужая девушка и я.

Павлик лежал в чистой пижамке и загадочно улыбался.

Мама гладила его по лицу, по улыбка не менялась — тихая, счастливая и мудрая.

Такое же выражение бывало у него, когда утром, потянувшись, он выдыхал свое «Как я рад, что живу на свете, как мне хорошо!»

Сейчас улыбка его была светлее и чище, без примеси озорства, и, я бы сказала, завершенней. Я пыталась разгадать ее смысл, зная, что сейчас ее навеки поглотит крышка гроба. А пока этого не произошло, я обязана понять, что он мне завещал. Если бы Павлик хоть на долю секунды поднял бессильные ресницы, я, наверное, смогла бы разгадать тайну его последней улыбки.

«Ты мне больше не нужна, — читаю я на мертвом личике. — Не нужна мне ни твоя гвоздика, ни твои слезы, я изгоняю тебя, навсегда изгоняю».

Я придерживаю рукой крышку, гробовщик отступает.

Мне кажется, загадочная улыбка стала глубже. Окоченевшим пальцем дотрагиваюсь до лица Павлика и не чувствую холода — он жив, мои цветы закрыли его изуродованное тельце.

«Не бойся жизни, она прекрасна, не бойся смерти, она еще прекрасней», — передает он мне свой последний завет.

Церемония похорон проходила без священника, без певчих, только мы да звон колоколов в морозном воздухе. Под ногами таял снег, и рыдания взлетали и падали на землю, словно убитые морозом птицы.

Мы стояли долго-долго, пока земля не поглотила моего Павлика навсегда.

И тут я поняла, что вместе с ним исчез и наш маленький, маленький мир.

Я стала взрослой и свободной. Меня перестала угнетать взыскательная и требовательная любовь. Я могла бегать, прыгать, кататься на коньках, на карусели, ходить в театр, иметь своих собственных друзей. Теперь это никому не помешает, никого не ранит.