Борис Ямпольский - Ярмарка

— А вещи брать?

— Все берите. Ничего мне вашего не надо, — грустно сказал Барыга.

Они оделись, обулись, нахлобучили свои большие, пушистые, модные кепи, повисшие на ушах. Взяли в руки свои чемоданчики, баулы, похожие на гномов, собравшихся в эвакуацию.

— Ну, пошли, команда, — сказал Барыга, и к 9 часам утра он вывел их из ворот своего дома на Куреневке. И они пошли за ним, как за отцом-командиром, приноравливаясь к его шагу, щурясь и греясь на солнце.

Они шли гуськом друг за дружкой, все в нахлобученных на лоб, на уши больших мохнатых кепках и длинных серых макинтошах по моде того времени, с большими отворотами и приподнятыми плечами, и подушками. И спесь, и фигуристость, внешняя отдача, все настоящее, но все только очень миниатюрное, и в этом гомеопатическом виде особенно зримо и смешное и грустное. И кроткие старческие лица их выражали веру, что этот огромный, как медведь-гризли, человек выведет их из этого ужаса, из этой неопределенности, приведет их к Управлению Госцирками, с которым у него договор, и сегодня вечером они при свете юпитеров, под туш оркестра, играющего парад-алле, выйдут вслед за униформистами, нарумяненные, напудренные, и вдохнут всей артистической грудью веселящий газ цирковой арены.

Барыга шел впереди, и они за ним цепочкой, как цыплята за квочкой. И все, кто был в это время на улице или смотрел из окошек, удивлялись и сокрушались и никак не понимали, куда Барыга ведет в этот роковой день свою удивительную команду.

Домик был невдалеке, за две улицы до Бабьего Яра, где в этот день затевалось что-то грандиозное, такое, что должно было затмить солнце, и как раз к этому времени в пыли к Бабьему Яру приближались первые колонны киевских жителей.

Барыга привел свою команду к полицейскому участку и сказал полицейскому в пиджаке с повязкой на руке:

— Вот! Принимайте.

— Кто такие? — спросил полицай, усмехаясь.

— Артисты той власти, — серьезно сказал Барыга.

Уходя и не оглядываясь, Барыга про себя думал: «Может, они и для чего-нибудь пригодятся новой власти, для развлечения. А может, и пойдут на мыло, так много ли мыла», — он даже усмехнулся. Но одно Барыга знал твердо: теперь он чист перед новой властью, он сделал то, что сделал бы не только при немецкой, но при любой другой власти, какая бы ни пришла и ни установилась в городе Киеве.

И кто знает — где и как затерялись десять лилипутов, десять маленьких, кротких, тщедушных жизней, десять младенцев с лицами стариков и всеми страстями человеческими. Только больше никто и никогда их не видел, и ни Серж, и ни Жан, и ни Микки, и ни Ваня никогда уже не выходили на арену, не маршировали певческим строем и не появлялись вместе с голубями из чемоданов иллюзиониста.

Это был день 23 сентября, день Бабьего Яра.

Он встретил ее у кино осенним вечером. Коротконогая девчурка в силоновой кофточке и обтянутой юбчонке из клетчатого пледа с бахромой, в белом колпаке, как самоварная труба, на голове, с удлиненным тушью разрезом глаз.

Билетов, как обычно, не было. Шел дождь.

Он спросил ее:

— Лишнего нет?

В ответ она слабо улыбнулась:

— А у вас?

Они познакомились.

Она сказала, что ее зовут Стелла, а он на всякий случай назвал чужое имя — Дима.

Они немного поговорили о Жане Марэ, и она сказала, что ей больше нравится Марк Бернес.

— Закатимся куда? — спросил он.

И они пошли в вечернее кафе «Марс» от фабрики-кухни № 3. Выпили оба по триста граммов, съели по солянке и по лангету, который в меню назывался еще и антрекот. Он запил чашечкой черного кофе, а она попросила фирменный пломбир «Марс», похожий на башенку, начиненную клубничным конфитюром и печеньем «Турецкая смесь».

— Ты на самом деле Стелла или придумала себе красивое имя?

— Военная тайна, — сказала она, и ему показалось, что она над ним смеется.

Была полночь. Сеял мелкий теплый дождик, и на всем пути падали листья.

Он провожал ее на Таганку, в тихий, заброшенный переулок, в большой двор с множеством темных раскрытых подъездов.

В один из этих подъездов они вошли и стали прощаться.

Он поцеловал ее, она с жаром ответила.

— Можно, я зайду к тебе на минутку? — попросил он.

— Что ты — так поздно! — Ему почудилась неуверенность.

— На минутку, ведь только на одну минутку, — зашептал он.

Она открыла ключиком дверь и вдруг сказала, «только тихо!» — и в темноте повела его за руку по длинному коридору, он стукался коленками о какие-то сундуки, кадки, по лицу его хлопали мокрые тряпки, лишь потом он понял, что это было развешанное на веревках белье. Пахло газом, стиральным порошком, живым цыганским табором коммунальной квартиры.

Скрипнула дверь, и они вошли в темную комнату, и она сказала «не шевелись», и, пока он так стоял, обмирая, она ощупью постелила на полу.

За окном был дождь, дождь, дождь.

— Чао, — сказала она, засыпая.

На рассвете, когда он по привычке проснулся, чтобы выкурить сигарету, и приоткрыл глаза, он очень испугался. Он вдруг увидел в сером безжизненном свете осеннего утра, что лежит на полу в большой, населенной людьми комнате.

Какой-то парень в трусах, приседая, делал упражнения с гантелями, а за его спиной, сидя на раскладушке, другой, очень похожий на него парень брился, глядя в поставленное на табурет зеркальце, и еще кто-то третий сидел за столом и орудовал ложкой.

У окна на большой, старинной деревянной кровати лежал старик и читал газету.

Ему показалось, что старик сейчас кликнет парней и они начнут его бить гантелями и, может быть, даже полосовать бритвой, и он поспешно закрыл глаза, притворяясь спящим.

Теперь ему показалось, что все это ему приснилось.

Он тихонько приоткрыл веки и, как на экране, увидел, что парень, махавший гантелями, уже одетый сидит на раскладушке и бреется, а тот, кто раньше брился, уже орудует ложкой за столом, третий же, позавтракав, стоит у зеркального шифоньера и повязывает галстук, а старик все читал газету.

Вчерашняя Стелла лежала рядом и спала тихо, как мотылек.

Он опять закрыл глаза, притворяясь спящим, и еще твердо не уяснил себе — снится это ему или не снится.

Через какое-то время он снова осторожно глянул. Парней уже не было.

Зато появился мальчик, прыгавший через веревочку, в углу в коляске плакал ребенок, и пожилая женщина сунула ему в рот соску, и сначала он захлебывался, а потом затих.

А старик глядел поверх газеты бессонными глазами, и казалось, так сидел всю ночь и через тьму тоже глядел на него.

Тогда он решил: «Эх, была не была!», вскочил с постели и тоже стал приседать в физзарядке. Старик молчаливо следил за его манипуляциями. Мальчик продолжал прыгать через веревочку. Женщина убаюкивала ребенка.