Борис Ямпольский - Ярмарка

Было уже совсем светло, солнечно. Гудели гудки близких заводов. Он тихонечко разбудил девушку.

— Мне в вечернюю, — не открывая глаз, прошептала она, улыбнулась и снова заснула.

Старик слез с кровати. Он был совсем одетый, в защитном кительке и белых бурочках, и, когда встал на ноги, оказался крепеньким, носатым старичишкой, с плоской, как гриб, головой и глубоко ушедшими в лоб журавлиными глазками.

— Сообразим? — строго спросил он.

Гость дал деньги, и мальчик был снаряжен к какому-то «дяде Агафону». Он взял самокат и поехал из комнаты по коридору и скоро притащил откуда-то запечатанную пол-литру, женщина принесла чугун вареной картошки и селедку. Они сели за стол.

— За то, чтобы хуже не было, — сказал старичишка и опрокинул стопочку. Он со вкусом пил и со вкусом ел, и совсем разохотился, с наслаждением вдыхая это праздничное утро.

Когда они допили бутылку и съели картошку, старичишка сказал женщине:

— Ну что ж, пойдем, их дело молодое, — и, захватив газету, он вышел, женщина с ребенком тоже ушла.

Девушка продолжала спать.

Кто она им была — дочь, племянница или жиличка? Этого он не знал.

Был жаркий летний день. Я сидел в старом, запущенном парке на берегу моря, в тени, на скамейке, когда внимание мое привлек аэродромный гул жужжащих ос. Где-то поблизости было гнездо.

Ярко светило полуденное солнце, шумел и сверкал старый парк, и сквозь листву, сквозь высокие травы, сквозь свет и тени, со всех сторон по каким-то своим траекториям, с тяжелым гудением перегруженных бомбовозов летали осы, будто не с нектаром, цветочной пыльцой, а с грузом пороха, динамита, яда.

Они летели в несколько этажей, напружинив усики-антенны на настроенную волну. И ни разу, никогда и ни за что, во веки веков не сталкиваясь в воздухе.

Я проследил их полет. Все они стремились к развалинам старой стены, сложенной из ноздреватого, осыпающегося желтого от времени камня «дикаря», и, покружившись, пикировали на узкий каменный выступ у черной, круглой, как ствол ружья, летки гнезда.

Оса, как штурмовик, садилась на брюхо и, еще жужжа всеми моторами, разворачивалась на сто восемьдесят градусов и лишь потом, сложив крылышки и подобрав тонкие ножки, как-то униженно, задом вползала в свой темный, в свой первобытный, каменно-пещерный город. И тотчас на освободившуюся посадочную полосу садилась другая, третья, пятая, десятая, ножками пропихивая друг дружку в гнездо, беспрерывно, цепью, как на хорошо отлаженном аэродроме, словно там, внутри, отражаясь на локаторе.

Что же там происходило? Кому они отдавали сладкую добычу? Своим деткам — малым оскам, своей старой маме — заслуженной осе, или сеньору, сюзерену, осе-барону, отбиравшему все до последней капли, до последней пылинки, прилипшей к усикам, и пинком выгонявшему их назад, на вечный полет и добычу?

Есть, очевидно, у них там, в злой, жужжащей темной глубине гнезда, своя камарилья, свои маршалы, фавориты, дипломаты, шпионы, палачи и философы-теоретики, все объясняющие и все оправдывающие, есть, наверное, воры и сыщики, комедианты, меценаты, непонятые и непризнанные гении, все, наверное, есть, по-своему, по-осиному.

Я стоял у каменных развалин и слушал тревожное, разнообразно-жадное, жуткое жужжание осиного гнезда.

Может, это у них там была война, бунт, всеобщая забастовка, а может, это было обыкновенное мирно-созидательное осиное гудение. И рождались маленькие осочки, хоть и совсем крошечные, но остро, тонко жалящие и звеневшие: «Пи-и-ить!.. Е-есть!.. Жи-и-ить!» И умирали старые осы-ветераны от перегрузки, от разрыва столько налетавшего сердца.

А может, это был гул искупительной молитвы? Кто его знает. Я не умею разбираться в осином жужжании.

В один из первых мартовских дней 1953 года, в ранний оттепельный вечер, когда солнце еще окрашивало соборный шпиль высотного здания Министерства иностранных дел, на Арбате, у диетического магазина, гражданин в старой черной шляпе и пенсне, прислонившись к стене дома, кричал:

— Я человек! Че-ло-век! Поймите!

И непонятно было, пьяный он или больной.

Люди останавливались, смотрели, поспешно отходили.

Регулировщик, сидевший на углу в своем голубом стакане, некоторое время прислушиваясь, посматривал в его сторону, потом высунулся в окошко, призывно свистнул куда-то в сторону Смоленской, оттуда с угла откликнулись, и с другой стороны тоже засвистели.

— Ах, как мне надоели эти крестьяне со свистками, — устало сказал человек и притих. В это время прибежал неизвестный в бобриковом пальто и ботах.

— В чем дело, гражданин, почему нарушаете?

— Я не нарушаю, — тихо сказал человек.

— Пройдемте, гражданин.

— Куда?

— Куда надо, туда и пройдемте, — и он взял его за рукав.

— Пустите меня! — закричал тот, прижимаясь к стене. — Я интеллигентный русский человек.

— Там разберемся, — сказал неизвестный и крепко перехватил его руку.

— Я устал. Я уста-а-ал! — завизжал человек. — Я ничего не сделал. За что? За что?

И мне вдруг тоже захотелось взреветь вместе с ним в тот весенний вечер, в тот последний, казалось, уже невыносимый март.

Я жил в узкой и темной, вырезанной из коридора, комнатушке, доставшейся мне по ходатайству партизанского штаба после того, как прошел от Днепра к Волге и назад к Днепру, и за Вислу...

Это была некогда большая, занимавшая весь бельэтаж барская квартира с высокими, отделанными темным дубом залами, с зимним садом, бассейном и китайской курительной комнатой, с многочисленными службами и комнатами для прислуги, для швейцара, для буфетчика, для повара и поварихи и поваренка, для собак, для кошек... И теперь эти залы и комнаты были поделены, разделены, разрезаны на клетушки, и большие во всю стену сияющие барские окна тоже были поделены между этими клетушками, и назывались теперь световой площадью, и давали по мере своих световых сил солнце жильцам этих клетушек, в том числе и мне.

Вместе с площадью, естественно, был поделен и потолок с изображенными на нем летающими на розовых крылышках амурами, и часто бывало, амур прописан был в одной комнате, многосемейной и крикливой, а пущенная им из лука стрела проживала совсем в другой, такой же многосемейной и шумной, и, несмотря на то, что это были стрелы амура, стрелы любви и внезапного счастья, усталые люди, озлобленные коммунальным бытом, все время чувствовали их совсем не в сердце, а где-то в печенке и в селезенке, и были лютыми врагами, и ничего не хотели друг другу прощать.

Квартира была двусторонняя и выходила на лестничную площадку парадным и черным ходом. И так все было построено или специально барином задумано, что в одной половине — черной — оказалась кухня, а в другой половине — парадной — ванная и туалетная, или, как нынче говорят, санузел.