Борис Ямпольский - Ярмарка

Дома были заселены какими-то необыкновенными лауреатами, какими-то секретными изобретателями, народными тенорами, но семьи у них были обыкновенные, простые, те же бабушки, тещи, свояченицы, дети, которые быстро подружились с детьми деревянных соседних домиков и бараков и составляли уже одну уличную компанию.

Появление этого уникального здания не изменило и нашу жизнь, и все у нас продолжалось по-старому со своей теснотой, толчеей, нелепостью, с комплексными обедами в грязной столовой ремесленного училища во дворе.

Я жил в своей маленькой, удлиненной, как гроб, келье, за звонкой перегородкой из сухой штукатурки, она, как мембрана, передавала все, что за ней происходило. Она шептала, вскрикивала, плакала, смеялась, вздыхала, шелестела газетным листом, звенела чайной ложечкой.

Там жила стенографистка, которая ради тренировки записывала все разговоры и потом перепечатывала на машинке.

Ночью я слышал все шаги по железной лестнице, и каждый раз, когда поднимались вверх или стучали в дверь, я ждал неминуемого, все время было предчувствие того, что должно случиться, чего нельзя предотвратить.

Дворник Овидий, аккуратно приходящий поздравлять меня с Женским днем и с Днем Победы, с Днем радио и с Днем печати, с Днем шахтера и с юбилеем Тимирязева, вечно хмельной, появившись однажды 5 декабря поздравить с Днем Сталинской Конституции и получив свою законную стопку, вдруг подмигнул: «А тобою интересуются...» — и попросил разрешения налить вторую стопку.

Правда, вскоре я узнал, что намекал он не только мне, получая за намек и вторую, и третью порцию, пока не допивался до того, что на лестнице кричал: «Все вы у меня голенькие, все в бюллетенчике...», но от этого на душе не становилось менее тревожно.

У самого окна горел всю ночь уличный фонарь, заливая комнату зеленым покойницким светом.

Это был Арбат, я глядел в улицу-колодец и видел всю ночь напролет маячившую у подъезда фигуру в бобриковом пальто, теплых ботах и шапке из фальшивого котика. Он уже был как житель нашего дома, и, проходя мимо, мы не знали, здороваться с ним или нет.

Он стоит, расставив ноги, в позе отдыхающего человека и смотрит на улицу. Постоит, пройдет, заложив руки за спину, и снова остановится, расставив ноги. И так весь день и всю ночь он стоит перед окном и играет отдыхающего человека.

Иногда к нему приходил с соседнего угла близнец, точно в таком же бобрике, ботах и шапке фальшивого котика, и они о чем-то тихо, озабоченно беседовали и, кивнув друг другу, расходились.

О ком и о чем они говорили, за кем следили и зачем стояли у наших домов всю ночь и весь день, день за днем и год за годом, столько лет, которые уже никто не возвратит нашей жизни?

Это была режимная улица, по ней, говорили, Сталин ездит на дачу. И все мы были на учете, все о нас было известно, где мы родились, и где родились и похоронены наши отцы, и где живут наши братья и сестры, и какая фамилия сейчас у наших замужних сестер. Дворники были засекречены, как машинистки секретных бюро. Окна первых этажей никогда не открывались, а чердаки были опечатаны, и давным-давно хозяйки уже не сушили там белье. И когда однажды прохудилась крыша, то дождь долго лил в комнату, потому что засекреченный кровельщик запил, а другого, который имел бы допуск к крыше на Арбате, найти не могли.

На Первое мая и Седьмое ноября во время демонстраций уже с утра в угловые квартиры се балконами приходили гости в темных велюровых шляпах и новых галошах, бодро говорили: «С праздником, товарищи!» — и, не снимая шляп и галош, отстраняя детей и взрослых, проходили через всю квартиру и усаживались у окна и бдительно глядели на кипящую народом праздничную улицу, пока она не пустела, и лишь ветер носил серпантин и апельсиновые корки. После этого сострадательные хозяйки предлагали им чай с домашним печеньем, но они всегда поспешно уходили, будто их уже где-то ждало другое окно, другая улица.

Иногда в часы пик, когда улица Арбат непрерывной живой кишкой медленно выползала на простор Смоленской и тут пережидала горячую, чадную, грохочущую лавину Садового кольца, вдруг сразу на всех углах, как пожар, вспыхивали красные сигналы и откуда-то издалека, с Арбатской площади, нарастала сирена. И все замирало, как в испорченном кино: красная пожарная машина, только секунду назад наполнявшая улицу воем и колокольным звоном, заскрежетавшая тормозами на запретной линии синяя «скорая помощь», разрезанная пополам похоронная процессия, черно-красный автобус с покойником убегал к Ново-Девичьему, а грузовички со скорбящими на скамейках стояли, затертые автофургонами «Мясо», «Хлеб», «Мороженое», и притихшие люди все смотрели туда, откуда шла державная сирена. И с желтым лягушачьим светом во лбу по резервной тенью проносилась длинная черная машина с белыми занавесками, а за ней кавалькада таких же длинных, темных «зисов», набитых пассажирами в габардиновых плащах.

И было тихо на улице. И ветер метелил пустынной осевой. Это проехал Он.

И долго после этого мне казалось, что я видел его грубокаменные, старческой чеканки, надменные черты.

И вот его не стало. А Арбат остался.

Скоро пришел Овидий, оборвал державные печати и открыл чердак, и все увидели, что на потолочной балке висит летучая мышь, и ее долго гоняли, и, ослепшая от солнечного света, она не знала, куда ей деться.

Потом разрешили открыть окна в полуподвалах, и тогда на стенах ясно выступили мокрицы, и пошли бесконечные заявления на ремонт.

Потом в какой-то день исчезли люди в бобрике, и улица стала неузнаваемой, и тут я встретил знакомого гражданина в старой черной шляпе и пенсне, он шел спокойно с портфелем и авоськой, равнодушно поглядывая на регулировщиков, и у меня было чувство, что я увидел давно потерянного родственника.

А потом, потом тетя Луша, уборщица гастронома, старуха в тяжелых башмаках, жившая в конце длинного и темного коридора, в закутке с нарами, без окна, при электрическом свете вырастившая сына и дочь, вдруг и как бы ни с того ни с сего получила ордер на комнату в новом доме.

Серо-голубая длинная квитанция с корешком переходила из рук в руки. Люди рассматривали, покачивали головой и советовали:

— Бегите скорее в нотариальную контору и снимите копию.

— А что, это неправильно? — пугалась тетя Луша.

— Правильно-то правильно, — говорил фармацевт Фиалкин, — но мало ли что может случиться, потеряете, или управдом возьмет и скажет: не было ордера, или вообще все отменят, знаете, как бывает.

Но все-таки однажды ранним утром тетя Луша выехала со двора на грузовике, держа на коленях фикус, который тоже вырос при электрическом свете, может, он был мичуринский.

Потом через каждые несколько месяцев кто-то другой получал ордер на новую комнату в новом районе, а Хмуренко получили сразу три ордера, и теперь этому уже никто не удивлялся, а все торопились встать на очередь и возмущались разными непорядками распределения. А в старом барском доме на Арбате постепенно разрушали перегородки, и комнаты принимали свой первозданный княжеский вид, наяву выступала вся красота пропорций, заулыбались воссоединенные амуры, и их стрелы снова были стрелами любви и надежды.