Борис Ямпольский - Ярмарка

И теперь обе половины, как и полагается половинам, воевали между собой, как, впрочем, были войны и внутри половинок, как и внутри комнат, это была сплошная война из-за тесноты, неудобства, очередей к умывальнику, к телефону, к конфорке, споров из-за места на кухне, счетов на газ, на электричество. И из-за шума, вечного чада, подглядывания, подслушивания, этой таборной жизни на миру, даже спокойные, добрые, уравновешенные люди становились злыми, подозрительными и хотели насолить друг другу.

Мелкая война шла, неутихающая, упорная, коварная, изматывающая, и иногда, очевидно, когда уж очень накапливалось, из-за какой-то мелочи, как от вспыхнувшей спички, когда возвращались с работы, из очередей, с собраний по борьбе с космополитизмом усталые и нервные, разгоралась Большая война. Начинали ее обычно женщины. «Я прекрасно осведомлена — у вас тайная плитка!» — «А у вас тайный муж!» Потом вступали старики пенсионеры: «Кого хотите обмишурить, ведь вы были ликвидатором!» — «Я был ликвидатором? Вы, махаевец!» И наконец из комнат появлялись тяжелой, солидной, дальнобойной артиллерией главного резерва мужчины в подтяжках, с трубками, с громкими, себя уважающими, себя не дающими в обиду голосами: «Я из принципа не допущу оскорблений моей жены!» — «А я на самом высоком уровне протестую против ваших диверсий!» И лишь подростки не участвовали в споре, а только наблюдали: «Ой, кино!» И кончалось это, когда все уставали, к полуночи, полным разрывом дипломатических отношений парадной и черной половин, которые наглухо закрывались на ключи, на цепочки, и на лестничной площадке оставались запоздалые коты той и этой половины, истерически мяукавшие всю ночь, и считалось, что теперь черной половине напрочь, навечно закрыт доступ в санузел, а парадной — в кухню. «Вот теперь-то они запоют, — говорили люди на парадной половине, — походят, как трубочисты». А на черной говорили: «Попляшут на пустой желудок». И обе половины засыпали в полном удовлетворении своих мстительных страстей.

Но наступало утро, обыкновенное осеннее, серое московское утро, город начинал рычать грузовиками, во всех комнатах оживало радио, поздравляя граждан с добрым утром, со счастливым детством, и «раз, два, вдох, выдох...», и люди, позабыв вчерашнее, бредовое, сонные, на черной половине — с полотенцами, а в парадной со сковородами и кастрюлями направлялись к дверям, и двери оказывались сами собой открытыми, ибо надо было жить, и самопроизвольно восстанавливалось то, что называется на дипломатическом языке статус-кво.

Все тут жили очень давно, казалось, вечно и привыкли к этой жизни.

Барский бассейн занимал старик Хмуренко, бывший красногвардеец, который явился сюда еще в марте 1918 года в кожанке и барашковой солдатской шапке, с винтовкой, пахнущей порохом. Тогда он был молод и одинок и несмышленыш. Но потом женился, родились дети, сначала мальчик, а потом девочка, и жена выписала из деревни мать, и дети пошли в школу, а потом в университет и женились, и сюда, в этот же бассейн, дочь привела мужа, а сын жену, и у них родились дети, и красногвардеец стал дедушкой, а бабушка стала прабабушкой, и вся династия Хмуренко жила здесь. Окно было где-то под потолком, и видно только небо, и осенью свет зажигали в три часа дня, и казалось, что так было и будет всегда, никто не слыхал, чтобы кто-нибудь из нашей квартиры получил или надеялся получить новую комнату. Это было как полет на Марс, который когда-то, может быть, и будет, только не при жизни нашего поколения, где-то кто-то в последние годы и получал комнаты в новых больших, громоздких, серобетонных домах на Кутузовке и на Песчаных, но до нашей квартиры это почему-то не доходило, как, впрочем, и до многих других. Может быть, потому что у нас не жили лауреаты, не было академиков или ведущих писателей, не было выдающихся личностей, а жили, как назло, обычные люди, жил бухгалтер, ясельная няня, фрезеровщик завода «Красный пролетарий», жила уборщица гастронома, сапожник, стрелок вохра, фармацевт Фиалкин был единственным представителем научной мысли.

А тем временем рядом, впритык, стали строить высотный дом, один из тех сказочных гигантов, которые вдруг стали очумело возникать в океане старомосковских домишек.

День и ночь мимо окон рычали самосвалы и тяжелые грузовики с прицепами, возили бетонные столбы, кирпич и железную арматуру, глину и цемент. И вокруг на крышах зажглись прожекторы, и все выше и выше подымался кран и осторожно, мощно, деликатно нес в воздухе тяжелые бетонные плиты, и на лесах девушки-бетонщицы в ватных штанах и резиновых сапогах, заляпанных раствором, работали и пели. Ночью, когда затихал гул улицы, слышно было жужжание крана, и команды диспетчера, и ответы крановщика, а когда не было работы, не подвозили материал или по какой-то другой причине стояла работа, слышно было, как поет крановщик, и радио разносило его песню «Солнце красит нежным светом стены древнего Кремля».

А дом все подымался и подымался, и рядом с дворянскими хоромами XVIII века и чернеющими во дворах длинными бараками первых пятилеток здание это казалось странным, чужеродным и непонятным. Писатели воспевали его в стихах и прозе, художники-академики малевали монументальные картины, и кинорежиссеры высшего разряда наперебой красиво вставляли в свои фильмы, и не было более современной, злободневной, высокоидейной и благонадежной темы, и, казалось, вся главная жизнь народная проходит на лесах высотных домов.

Наконец дом был закончен, он казался чертогом, опущенным с неба на землю. И когда его открывали, играл духовой оркестр и говорили речи с деревянной, крашенной суриком трибуны, и люди приходили со всего города на него смотреть. Кое-кого пускали внутрь. Сразу было видно, что дом построен нерасчетливо, парадные лестничные марши и коридоры, по которым можно было пустить демонстрацию с факелами, и холлы, где впору было загонять голы, соседствовали с маленькими, загнанными по углам рабочими комнатами, которые стыдились своей утилитарной пошлости перед дворцовыми апартаментами и персональными люксами, и было ясно, что служивому человеку среди этого мраморного великолепия будет неуютно и холодно.

Я тоже ходил туда и даже поднимался на скоростном лифте, и было неприятное ощущение, будто мною выстрелили в небо. И наверху, на смотровой площадке, про которую шепотом говорили, что это для противозенитной стрельбы, для чего на самом деле и построен дом, был пронизывающий ветер, и казалось, дом раскачивается, звенит и вибрирует, как туго натянутая проволока. Но вид на освещенный город был великолепен, и казалось, что ты летишь на самолете.

В разных концах Москвы поднялись такие же высотные дома. Говорили, что они исправляют, создают силуэт города и что Сталин по утрам, когда кончает вчерашний рабочий день, смотрит на них из кремлевского окна и курит свою трубку.