Борис Ямпольский - Ярмарка

А люди идут и идут, и слышится то рокочущий, отрывистый, как бич, американский сленг, то твердый, грубый, так знакомо ненавистный мне по окружению швабский окрик, то высокие, звучные, кованые терцины латинского, то мягкий, журчащий, как журавлиный шепот, малайский, то просто какая-то тарабарщина, волапюк, а она знает одно — встревает во все языки и наречья своей всем понятной, всем постылой умоляющей улыбочкой: «Закадрите лошадку»...

Но кто хмурится, кто прикроет глаза, как от облучения, а кто и пустит мат — финский или японский, все равно, она понимает, что это не объяснение в любви, и, отстав, про себя тоже пошлет его гекзаметром. Шизо!

Из оранжевой гоночной машины появилась голландка, распутно-пышная, в шортах, и пошла такой полноценной походочкой, что на ходу ее желали статуи, ветер, берсальеры, туристы, автобусы, и девчурка смотрела на нее испуганно, с восторгом и печалью.

— Фульчинели! — крикнула кому-то голландка в открытое окно отеля. — Фульчинели! — про себя повторила, прошептала девчурка и словно приобщилась к этой охотничьей умопомрачительной жизни.

Изредка кто остановится у сигаретного автомата возле дверей гостиницы, ухмыляясь, окликнет: «Пупсик!» — и, дернув рычаг и получив пачку тамошнего «Памира», щелкнув зажигалкой, закурит и, пустив ей в лицо дымом, засмеявшись, уходит. Хай! Приветик! Но она не обижалась, как не обижаются на слякоть, на ветер, на слепоту.

И в промокаемых синтетических лодочках, с увядшим цветочком в волосах, неутомимо бродит и бродит, и если моросило, пережидала под широким бетонным козырьком гостиницы, с жалостным ликованием заглядывая в лицо всем входящим и выходящим, еще издали закидывая улыбочку в подъезжающие такси с гостями, перебрасываясь шуточками с гостиничным карликом, бегающим открывать дверцы машин. И мимо несут огромные вишневые и шоколадные чемоданы, кофры, саквояжи и саквояжики из Сиднея, из Стамбула, из Гонконга, и карлик-лилипут на вытянутых руках осторожно и важно, как живую малютку, проносит целлофановый пакет с нейлоновой шубой. И она, на миг вовлеченная в эту иллюзорную суматоху путешествия, в эту вечную карусель Синдбада-морехода, Марко Поло, Колумба, чувствуя себя участницей, тоже суетится, ахает, хохочет, восхищается, закатывает глаза, близка к счастливому обмороку. И она с кем-то громко заговаривает, гримасничает, волнуется, хорохорится, трескучим голосом рыбной торговки советуя, как лучше ухватиться, чтобы пронести в вертящуюся подлую дверь длинный, окованный медными полосами, похожий на гроб деревянный сундук, уступая дорогу, пятится назад, ассистирует, покрикивая на суетливых носильщиков в полосатых халатах, и ликует, что гроб прошел так удачно и все хорошо кончилось.

Ах, как заманчиво, как прелестно-таинственно на чужом пиру, никто ведь не знает, кто они и зачем они тут, может, они приехали на похороны или у них сифилис, или гонит банкротство, астма общественной жизни, или боязнь замкнутого пространства. Для нее это все равно чудесный, пасхальный праздник вояжа.

Но вот вишневые и шоколадные с миллионом этикеток чемоданы унесены, пассажиры в широкополых кабальеро, пассажиры в узких жокейских каскетках, в чалмах, в мундирах, в сари, в черных сутанах прошли, машины, оставив угарный бензиновый чад, улетели, все растаяло, рассеялось, как фейерверочный дым. И снова она одна, совсем одна, в ауте. В призрачном свечении неона она как рыбка в зеленом аквариуме зоомагазина, под моросящим, теплым, почти горячим генуэзским дождичком; и неожиданно прилетевший с гор ветер гонит уличную пыль, затоптанные листовки «Баста!», крутит юбку вокруг ее тонких-тонюсеньких, циркулем расставленных ног.

Теперь она просто прохаживается, она прохлаждается, она после пикника, раута, бала вышла подышать озоном, она обмахивается веером, ей надоел шум, суета, приставание междусобойчика, она жаждет покоя, тихой пристани...

И вдруг из темного домашнего подъезда появился толстяк в роговых очках, рохля с баулом, и она сразу сделала стойку, головка ее поднялась, как змея из цветка, и она пошла за ним, тихо окликая: — Леонардо! Леонардо! — это что-то вроде нашего Васи. Но итальянский Вася, оглянувшись, сверкнул очками, как доктор оккультных наук, а она скорбно и беззащитно улыбнулась: «Простите, обмишурилась!»

И так весь вечер, весь пылающий и переливающийся аргоном, чадящий, кричащий клаксонами, скрипящий тормозами, пронизанный атомным воплем полицейских машин и карет, родильных и сумасшедших домов, весь теплый, ликующий весенним теплом, фиалками, нарядами, чарующий генуэзский вечер, ходит она взад и вперед то тихоней, то игруньей, мимо нового фальшивого портика гостиницы, мимо сияющей, зеркально-вертящейся двери, за которой колдовским жаром горят модерновые люстры, алый бархат, богатство, удача, чужое лотерейное счастье.

Теперь, когда стало мало прохожих, она увязывалась за каждым и, уже не сохраняя этикет дистанции, вплотную шептала: «Пойдем!» или: «Повеселимся!», или даже так: «Набедокурим?», а иногда просто шла молча и как бы стуком каблучков извещая, что она здесь, есть шанс, возможно кви-про-кво, и кто грубо оглянется: «Давай, давай, рви когти», а другие ускоряли шаги, почти бегом, словно от ее приближения щелкал счетчик Гейгера.

А она, дойдя до угла темной, узкой, как трещина, портовой улочки, словно до какой-то волшебной проклятой черты, всегда круто, по-гвардейски делала «кругом!» и уже увязывалась за идущим в противоположную сторону толсторожим носорогом и шептала: «Пикколо!» — маленький, малюсенький...

Неожиданно из этой улочки вышла на угол портовая дама с лицом медузы и помятым бюстом, как мукой, засыпанная пудрой, этакая «Сонька-золотая ручка». Она остановилась и сощурилась от яркого и алчного вокзального света, жадно дыша чужой жизнью, чужой веселостью, чужой спешкой, и двинулась по гостиничному тротуару осторожно и неуверенно, как по минному полю, и тут же в три прыжка подскочила к ней наша девчурка, и они молча, как бы заранее об этом договорившись, вцепились друг другу в волосы и стали выколачивать друг из друга пудру, и так же молча расцепились, и нарушившая конвенцию медуза, подняв с панели шпильки, как патроны дуэли, кокетливо покачивая отработанными бедрами, исчезла в каменной трещине, а наша профурсеточка поплелась за баскетбольным монстром, шепча: «Пикколино!»

Но он двигался, как телеграфный столб, до него и не долетал шепот, и тогда она его обогнала и тут развернулась и с интеллигентным заходом подмигнула, но он со своей высоты и этого не заметил, лицо его было как фарфоровый изолятор, бледно и спокойно.

Постепенно замирает дальний городской бедлам, грустно пустеет у стен Малапаги, и мертвеет даже эстакада на Турин, похожая теперь на неоновую кладбищенскую аллею. И только изредка грубо щелкнет сигарный автомат, выкидывая очередную пачку запоздалому бродяжке, выпивохе, ночному интеллектуалу или заблудившемуся чужеземному моряку. Теперь она смелеет и подходит совсем близко, впритык, придых, и они наседают на нее, наваливаются, тискают ее к стене, жмут из нее масло, и я понимаю, говорят ей одно и то же — по-итальянски, по-турецки или, может, даже на суахили: «Ты меня уважаешь?» А она им кивает головой и улыбается, и счастливо хохочет. И тогда они выпускают ее из бредовых клещей, ладно, зачехляйся, и тут же, навеки забыв, уходят, шатаясь и фантазируя про себя, и про себя и про свое, мимо фонарей, в ночь, в свой кубрик, в свою конуру, в свой палаццо. В свою фантасмагорию.