Борис Ямпольский - Ярмарка

А она остается и снова ходит и ходит, словно печатает каблучками лиры. Наконец она останавливается у желтой тележки мороженщика, что-то говорит ему, смеется, визжит, вытаскивает из потайного карманчика несколько смятых, грязноватых, похожих на тряпки мелких купюр и выбирает нечто похожее на наше эскимо, только оно не шоколадное, а почему-то ядовито зеленое, и теперь ходит и, как ребенок, обсасывает со всех сторон свою порцию на палочке.

Гаснут огоньки маленьких лавчонок, и на темном бархате ночи еще ярче и как-то звонче зеленый и ровный искусственный свет, холодно пылающий в витринах огромного универсального магазина, где смирно стоят напоказ пластмассовые ангелочки в чешуйчатых бикини, и каждый раз, проходя мимо, она вглядывалась в них, словно о чем-то расспрашивая, а они из рая не отвечали.

Улица стала глухой, таинственной, чуждой и лишь иногда взрывалась сиреной пожарной машины или человеческим криком, заглушаемым полицейским свистком, и на секунду она останавливалась, и смотрела, и слушала.

И вот уже погас фейерверк бегущего в ночь неона, и стало видно, что и над Генуей есть звезды. И только слышно, как в угловой кофейне звонкими ударами очищают машину «эспрессо», и еще изредка рявкнет сигаретный автомат. И теперь она уже рьяно, откровенно пристает. Вот смело дернула за рукав ночного рабочего в измазанной желто-ипритной робе.

— Ты ведь видишь, что я еле на ногах стою, — огрызнулся он.

— Ну и что? — сказала она, чародейски заиграв глазами.

Он кинул в автомат монету, с силой дернул рычаг и получил пачку, а она отчаянным жестом заголила ногу.

— Я устал, ты ведь, наверно, захочешь танцевать? — мирно сказал он и, прикурив сигарету, ушел, шаркая башмаками.

Шатаясь, навеселе идет круглолицый старичок в шляпе канотье, с черной бабочкой, этакий засидевшийся в кавалерах фасонистый шалун. Она к нему:

— Синьор, вам скучно, пойдемте со мной.

А прима-старичок вдруг церемонно, французисто снял шляпу, обнажив длинные желто-седые пухлые волосы.

— Мадемуазель, взгляните, куда я пойду с вами?

— У синьора есть банкноты?

— Банкноты-то есть.

— А все остальное — дело моей совести, — спокойно сказала девчурка.

Изредко кто-то из безнадежных гуляк, пока в кофейне готовили чашечку «эспрессо», дернув из мензурки убойную смесь, кидал в музыкальный автомат «Джуке-бокс» монету, и сладко и грустно маленькая кофейня и пустынный угол улицы оглашались звуками модной вскрикивающей песенки. И тогда она приостанавливалась, чутко прислушивалась и, улыбаясь, медленно и молча и мертво, как кукла, в трансе начинала дергаться, изображая внутреннее волнение. И вместе с ней в грустной пляске святого Витта подергивалась и ее длинная в свете уличного фонаря тень, и другая, смутная, коротконогая тень от неона кофейни, и было словно в театре, молчаливом и жутком театре бедных глухонемых.

Прошел ночной патруль карабинеров, рослые мужланы в треуголках и красных генеральских лампасах, при саблях, театрально остановились и, красиво и жеманно опираясь на сабли, ухмыльнулись ей и пошли дальше нога в ногу, ритмично, забавно, словно из оперетки «Граф Люксембург» в постановке Йошкар-Олы. И она с новым энтузиазмом, отчаявшись, так откровенно по-детски приставала, а те, к кому она прилипала, отшучивались, будто играли с ней в «третий лишний».

Наконец, по какому-то наитию, она направилась к лояльно стоящему у входа в гостиницу русскому туристу, исподтишка изучавшему ночную жизнь Желтого дьявола. До сих пор девчурка казалась ему просто трудновоспитуемым подростком, с которым нужно только побеседовать, провернуть идейную работенку, и она пойдет учиться на вечернее или заочное отделение и станет человеком, но сейчас, увидев ее направление, деятель в сиреневой бобочке юркнул в вертящуюся дверь, в панике запутался, и дверь его не только не приняла внутрь, но с силой выбросила на улицу.

— Моменто! — сказала девчурка.

— Ортодоксо! — по секрету сообщил он ей. Но она хохотала и кокетливо падала к нему на грудь, создавая ЧП.

— Банкрот! — вдруг закричал он и, как иллюзионист, дунул на ладони и наголо вывернул карманы. — Банкрот! — ликуя, кричал наш земляк.

И все она ходит и ходит, и, наверное, кажется ей весь этот длинный, сверкающий вечер с магараджами и тореадорами, перуанцами и большевиками, капуцинами и лилипутами каким-то бесконечным, фантастическим супербоевиком, в который она безжалостно вовлечена кроткой, неумелой статисточкой, без роли.

Теперь она прошла вверх в гору и стояла, опираясь на чугунную решетку парапета, глядела вниз на Геную. Нет ничего более тоскливого и безнадежного, чем вид голых, пустынных крыш под лунным небом. Когда ты еще внизу на земле, на тротуаре, а крыши где-то таинственно наверху, ты еще чего-то ждешь, какого-то чуда. Но когда ты видишь эту безжалостную наготу города, уже нечего ждать и тоска пронизывает сердце.

В порту загудел пароход перед отправлением в океан, и он так ревел, он просто плакал, надрывая душу, словно не хотел никуда и просил оставить его в покое.

Где-то раздались глухие удары, будто ночной бочар обивал гигантскую, заключавшую в себя весь город немую бочку.

Девчурка забирается в нишу, к Мадонне с почерневшим отбитым носом, и, прижавшись к каменной заступнице, закуривает фильтровую сигаретку, и, жадно затягиваясь, попыхивая глядит вместе с Мадонной на ярко освещенные, уютные, счастливые окна отеля и, не докурив, по-жигански цвиркнув, давит каблучком еще горящий окурок.

В ночном кабаре громко заиграла музыка. И вдруг слышится тоненький подголосок, и непонятно — это скулит ветер в каменной нише старого города или это — она, это то, что безмятежно, безвозмездно сохранилось в ее младенческой душе. Открыв сумочку, она глядит в крохотное зеркальце, припудривает и так уже белое зачумленное личико, вытаскивает «живопись», и еще гуще смолит веки, и, раза два тренированно сама себе улыбнувшись, отклеивается от Мадонны, и снова заведенной куклой лунатически ходит своей вихляющей, своей доступной, отдающейся всем ночным теням спецпоходочкой.

Так почему же за тысячу верст от Лигурийского моря, отделенный тысячью дней с их суетой, болью, обидами, вспомнил я эту девчушку с пестреньким веером и сухим цветком в волосах на панели у отеля «Коломбия»? А Бог весть почему...

— В тот день я очень торопился, неосторожно заехал колесом на осевую и не заметил, что за мной нарочно едет и наблюдает милицейская машина. Она обогнала меня и дала знак — остановиться. Из машины, как куколка, вышел красавец майор с ангельским лицом, в новом габардиновом плаще и щегольских начищенных сапожках.

— А ведь придется вас послать на экзамены, — сказал майор.