Борис Ямпольский - Ярмарка

В это время в комнату вошел высокий, худой человек в очках и устало, как бы вскользь спросил, что со мной. Это был дежурный врач.

Он задавал мне вопросы, я отвечал, а он кивал головой и записывал, что ему надо и как ему надо. Потом он встал и как-то сонно, незаинтересованно ощупал мой живот, велел показать язык и, уже не глядя на меня, сел и стал писать неразборчивыми, похожими на латинский шрифт закорючками что-то свое, из себя, уже не связанное с моими ответами.

— Доктор, что у меня?

— Я не колдун, исследуют.

— А если что найдут, нужна операция?

— Это по вашему желанию, — вяло ответил он.

Он положил ручку, и сестра повела меня в соседнюю комнату, более темную и хаотичную. Здесь и воздух был другой, какой-то тюремный, насильственный, беспощадный.

Тут уже ожидали две плотные, грубые грудастые бабы, похожие на надзирательниц. Одна из них сказала:

— Раздевайтесь.

Дверь в коридор была настежь открыта, и там беспрерывно ходили люди.

— Ну раздевайтесь, чего вы?

Вторая няня села за стол и взяла ручку.

Первая брала у меня одежду и профессионально ловко выворачивала карманы, и из них посыпались монеты, хлебные крошки, какие-то старые квитанции, записки со случайными телефонами, и диктовала второй:

— Брюки... рубашка верхняя... рубашка нижняя... носки... туфли мужские...

А я смотрел на горку моих бумажек, похожую на горку пепла. Наконец опись была закончена. Я стоял посредине комнаты голый, двери были распахнуты, окно открыто, и во дворе цвела сирень, продувал свежий, милый, весенний ветерок.

Первая баба куда-то пошла и принесла рубашку и кальсоны с большими дегтярными штампами. Я натянул на себя сиротское белье.

Теперь меня повели в коридор, где у стены стояла длинная больничная каталка.

Я лег, меня накрыли простыней и оставили.

Весь мир с его длинными, грохочущими улицами, полями и облаками сузился, сгустился в этот темный, тоскливо пропахший необратимым несчастьем больничный закуток.

Я лежал на каталке у стены, люди проходили мимо, поглядывали на меня.

Мне казалось, что меня забыли и что я лежу в морге.

Через полчаса пришел санитар в белой шапочке, потухшим мундштуком в зубах и спросил:

— Поедем?

— Поедем, — сказал я.

Он пошел в комнату, получил на меня накладную, вернулся и, уже не глядя на меня, думая о чем-то своем, тошном, ежедневном, покатил меня по длинным белым коридорам, не снижая хода у дверей, так что они распахивались у самых глаз и было чувство, что это головой моей он открывает двери, заворачивая вправо, влево и по пандусам вверх, вниз, вдвигая в белые грузовые лифты, и снова по бесконечным белым коридорам, заставленным койками, мимо больных в синих халатах, на костылях, желтых, заостренных, обиженных жизнью лиц, провожавших меня мучительными глазами, мимо открытых перевязочных с множеством лежаков и каталок, похожих на медсанбат после боя, мимо сестры, капающей лекарство в мензурку, человека с глухим лицом рабочего-котельщика, сосавшего из подушки кислород, мимо королевского выхода профессора с белой свитой.

Я въехал в большую палату, и меня переложили на свежую, белую, только что застеленную, как холодным ветром, простынями приподнятую постель.

...Луна стояла в окне палаты, и стены, и простыни, и тумбочки — все было до ужаса белое, и в этой белой замороженной тишине я остался наедине с собой.

Я вспоминал детство, отца, мать, сестер, брата, всех, кого давно уже не вспоминал, и безнадежное позднее раскаяние овладело мной.

И я подумал, что в мире есть закон любви и внимания — сколько ты, столько и тебе. И все в конце концов отольется!

«Если все кончится хорошо, я буду другой, я буду совсем другой, — жалобно и настойчиво уверял я кого-то, — совсем, совсем другой».

Минул год. Давно забыта та ночь. И редко вспоминается странная клятва, будто это было в другой жизни, с другим человеком.

Новый многоэтажный дом вырос на месте деревенской улицы, и птицы, живущие раньше на старых ветлах, переселились теперь под плоскую бетонную крышу, в узкие, как древние бойницы, чердачные щели.

Вот какая-то суматошная серая галка прямо с полета сунулась в крайнюю: «Ах, простите, не туда!» И перелетела к соседней щели, исчезла и, наверное, там сейчас кричит: «Привет! Привет!»

А голуби все солнечное утро фланируют по бульвару карниза, выпятив грудь, встречаются и, взмахивая крыльями, вежливо уступают друг другу дорогу или останавливаются и долго гутарят. Одни, толстые, надутые, почтенные, стоят, раскорячив мохнатые ноги, и бурлят, а другие, помельче, скромно слушают, пригнув худую, изящную, граненную кубиком головку, и лишь изредка поклюют, но сделав при этом вид, что кивают: «Любопытно, любопытно!»

А есть и такие, которые не участвуют ни в каких дискуссиях, и никто их не замечает, и мнением их не интересуется, и они сами не придают значения своему существованию, сидят где-то в сторонке, на одиноком кирпичике, и попискивают, потому что светит солнце, дует ветер, потому что есть жизнь, бьется под пухом сердечко.

...Вдруг все птицы сразу, тучей, поднялись в воздух и стали кружиться и кричать над двором. Но никто не обратил на это внимания. Дети играли в классы, дворник ходил с метлой, и в открытых окнах на всех девяти этажах люди целовались, плакали, пели и бранились.

Он вошел в кабинет театра и, щелкнув каблуками, представился:

— Архипчук! Майор внутренних войск, ныне без погон.

— Ну, наверное, надо без погон, — понимающе сказал директор. — Садитесь, товарищ майор, я вас слушаю.

— У меня конфиденциальное дело.

— Зиночка, выйдите, — попросил директор секретаршу.

— Я вот проходил мимо вашего театра и прочитал афишу: «Девушка с веснушками», — посетитель внимательно посмотрел в лицо директора театра. — А подумали ли вы, что разведчики пользуются веснушками как шифром? — Мы подумали, — мягко сказал директор, — но ведь это те веснушки, которые весною появляются на лице у девушек.

— А вы все-таки подумайте, — сказал посетитель без погон, — подумайте! — И, щелкнув каблуками, вышел.

На берег холодного северного моря приехала летом с Кавказа большая, шумная и веселая армянская семья.

Погода была ветреная, некупальная, и на весь день молодые — невестки, зятья, внучатые племянницы — уезжали в экскурсии или в город по магазинам.

Оставалась одна лишь старая бабка вся в черном — в черном платье, черных грубых чулках, черных старинных башмаках с пуговками и черной косыночке на молочно-белых волосах. И с ней Булат — полуторагодовалый, откормленный мальчишка в соломенной жокейке, с пухлыми румяными щеками, прямо лежащими на плечах.