Борис Ямпольский - Ярмарка

— Извините, но если бы вы знали, товарищ майор, куда я торопился! — пытался я перевести разговор на легкомысленные рельсы. Но это успеха не имело.

— Придется, придется, — сказал майор и кликнул кого-то.

Из машины неохотно вылез капитан с лицом кинематографического злодея — низкий лоб, перекошенная шрамом щека.

— Капитан, есть у вас направление на экзамен? — спросил майор.

Капитан мрачно глядел в сторону:

— Нет.

— Ваше счастье, — сказал майор. — Ну что же, сделаем прокол.

— Надо так надо, — покорно сказал я, протягивая талон.

— Капитан, у вас есть компостер?

— Есть, — так же мрачно, глядя в сторону, сказал капитан.

В это время заморосил дождик, и красавец майор юркнул в машину.

— Пробейте там, капитан!

Капитан-злодей вынул из кармана компостер и все так же мрачно, глядя в сторону, тихо сказал мне:

— Пробью тебе мимо. — И как бы с усилием нажимая на компостер, он щелкнул впустую.

Рассказчик — старый тертый автомобилист — вздохнул:

— Иди после этого верь в физиономистику.

Эстрадный куплетист, вечный бродяга и одиночка Лепа Синенький получил комнату и пригласил на новоселье своего друга, знаменитого украинского актера Б.

Комната большая, гулкая, совершенно пустая, пахнущая холостяцким сиротством, и только по голым, с рваными обоями стенам развешаны бумажки: «Вешалка красного дерева», «Козетка»...

Б. сразу входит в игру, барски скидывает с себя шубу и осторожно вешает ее на воображаемую вешалку. Он останавливается у «трюмо красного дерева», он прихорашивается, он сдувает пылинку с лацкана, он настраивает свое лицо — оно хмурится, оно важничает, оно улыбается, — он как бы подбирает маску и, остановившись на томно-вежливой улыбке, вступает в апартаменты, шаркает ножкой, раскланиваясь с хозяевами, с ним и с ней, отвечает на приветствия, с кем-то знакомится, капризным голосом повторяя: «очень приятно», «ужасно приятно».

Теперь он знакомится с «библиотекой» хозяина. Навешанные друг над другом бумажки сообщают: «Шекспир», «Шиллер», «Бабель».

Он идет вдоль стен и разглядывает картины: «Рубенс», «Рембрандт», «Боттичелли».

— Но вкус какой! — говорит он.

Наконец он подходит к «козетке» — расстеленным на полу газетам «Радянське село» и лениво, салонно укладывается, заложив ногу за ногу, закуривает воображаемую трубку, пропускает дым кольцами, принюхиваясь к табаку «Золотое руно».

Теперь подыгрывает хозяин. Он молитвенно открывает дверцу «бара красного дерева», он зорко вглядывается в его роскошную золотую глубину, в глазах его рябит от изобилия иностранных этикеток, разнокалиберных фигурных бутылок, но вот он наконец увидел то, что ему нужно — ту единственную, ту заветную, испанскую, древнюю, XVII века, королевы Изабеллы, или святого Франциска, или кого-то там еще, кто был в Испании или где-то там в другом месте, — в истории он не так крепок, — он любуется бутылкой, игрой света, переливами, букетом, он приглашает гостя полюбоваться, понюхать... наливая в грубые грешные граненые стаканы «Особую московскую».

Они чокаются.

— Ну, Лепа, наживай дальше! — говорит Б.

Жадно, одним глотком, они опрокидывают горькую, потом деликатно берут с газеты кружочек любительской колбасы, обнюхивают его и, сжевав, смеются и смеются, и уже, сами того не замечая, постепенно снова входят в игру, в вечную игру, вечный спектакль нашей единственной на этой земле жизни.

В вечер Первого мая, когда вокруг горит иллюминация и по улице Горького во всю ширину плывет праздничная толпа, возле автоматов газированной воды на углу стоит старик в мятой, засаленной шляпе и каких-то шлепанцах на ногах.

Он налил стакан крем-соды и медленно, с удовольствием пьет, сделает глоток и этак весело, хмельно, с гордостью участника, глядит на ликующую толпу.

Когда выпил до дна и осторожно поставил стакан, он как-то сразу сник, погас, из глаз исчезла веселость, и он торопливо зашагал, держась близко от стены.

Я иду за ним. Он сворачивает в Брюсовский переулок, потом еще в один — Кривоколенный переулок, потемнее, потом в проходной двор, совсем темный, и пропадает в одном из этих вечно открытых, пахнущих помоями, черных туннельных подъездов XIX века.

Глухо доносится гам ликующей улицы.

Когда мы пришли в модерновый ресторанчик на улице Горького, в первом зале под разноцветными светильниками было тесно, шумно, накурено, и мы прошли во второй.

Вдоль всего зала от стены к стене стояли длинные банкетные столы, великолепно уставленные снедью — салаты были украшены, как торты, на серебряных блюдах спали розовые поросята с петрушкой в ноздрях, от оранжевых раков шел пар, мелькали белые головки «Столичной», серебряные горлышки шампанского, красносургучные печати портвейнов, по краям стояли батареи пивных бутылок.

— Медицина гуляет! — сказал официант.

За столами сидели важные, седоусые терапевты, ухоженные, румяные осторожные старички, и молодые, пробойные лекари с проборами по лекалу, наполовину аллопаты, наполовину гомеопаты, сторонники последних метод, и ели, и пили, и веселились, и произносили тосты с латинскими поговорками.

Оказалось, это был банкет по случаю годовщины удачных экспериментов лечения голодом.

Официанты шли белой цепью и несли шипящую на углях поджарку, шашлыки на длинных шпагах и истекающую соком колбасу по-извозчичьи.

В вагон метро вошел человек в брезентовом плаще и высоких сапогах, сел, строго огляделся вокруг и покосился в тетрадочку своей соседки налево — там чертежи, формулы, девушка читает и про себя шевелит губами. Он недоверчиво глядит на нее, потом в тетрадочку, потом снова на нее и удовлетворен: «Порядок!» Затем он косится в книгу соседа справа. Гражданин в зеленой шляпе и галстуке с разводом читает учебник английского языка. Он долго глядит на незнакомый алфавит, потом недоверчиво на зеленую шляпу и немыслимый галстук: «Иностранец!» Нет, что-то не нравится ему. Но тут вдруг в поле его зрения попадаю я с раскрытой записной книжкой. И теперь он уже не отвлекается ни вправо, ни влево. Он следит за тем, как бегает мой карандаш, оглядывается — замечает ли это еще кто, и мучается.

На выходе из вагона он легонько берет меня за локоть.

— Гражданин, вы что фиксировали?

— А вам-то что?

— Покажи свою первую строку, что фиксировал?

На платформе он зовет милиционера.

— Пусть покажет блокнот, что фиксировал.

— А в чем дело? — говорит сержант.

— Вот он сидел и что-то записывал.

Сержант смотрит на меня, на него и вдруг говорит:

— Каждый человек имеет свое «я» и может распоряжаться им, как хочет.